Данное исследование, к которому я приступил в самом начале своей научной карьеры, никоим образом не было связано с тематикой работы института, в котором я тогда работал. Это был один из отраслевых институтов Министерства геологии, в котором я в составе небольшого коллектива занимался проблемами автоматизации процессов разведочного бурения. Года за три я набрал достаточно собственных публикаций и материала для защиты диссертации, но до защиты дело не дошло - помешали другие интересы.

В науке я видел себя тогда не просто научным работником, а будущим открывателем загадок и тайн природы. Такой романтизм привел меня к мысли, что я обязательно должен решить какую-либо давно известную, но нерешенную фундаментальную проблему. На выбор такой проблемы значительно повлияло мое увлечение математикой. Я обратил внимание на одну из трудных и нерешенных в то время математических задач. Привлекло меня в этой задаче то, что ее условие понятно любому человеку и, тем не менее, она не поддавалась решению в течение целого столетия. Называется эта задача "Проблема четырех красок". Представьте, что лист бумаги или поверхность шара разделены произвольно на любое конечное число областей. Эту "карту" необходимо раскрасить таким образом, чтобы никакая пара областей, имеющих общую границу, не была закрашена одним цветом. Спрашивается, каково наименьшее число различных красок достаточно для раскраски любой карты?

Еще в XIX веке было доказано, что для любой карты на плоскости или на шаре пяти различных цветов достаточно, но попытки доказать достаточность четырех красок оказались безуспешными. И в то же время никто не смог нарисовать карту, для раскраски которой требовалось бы большее число красок - всегда находилась возможность использовать не более четырех. Интересно, что для более сложной - тороидальной поверхности (типа бублика) эта проблема решается. Имеется сравнительно несложное доказательство того, что для раскраски любой карты на этой поверхности (при том же ограничении) достаточно семи красок и существуют карты, которые с помощью шести красок таким способом нельзя раскрасить.

С точки зрения нормального человека моя попытка решить эту задачу была самой настоящей авантюрой - по образованию я не математик, а горный инженер. А ведь ее пытались решить многие известные математики. На решение этой задачи я потратил в общей сложности два года, но безуспешно. Она была решена значительно позже американскими математиками, причем для расчета многих сложных вариантов при доказательстве потребовалась помощь довольно мощного компьютера.

Но эти два года оказались потрачены не зря. В поисках решения я основательно изучил многие разделы математики, и к тому времени, когда я понял, что мне эта задача не по зубам, я уже мог считать себя специалистом по дискретной математике, что впоследствии мне пригодилось при решении других проблем, связанных с искусственным интеллектом и логикой.

К тому же эта неудача привлекла мое внимание к проблеме научной интуиции. Захотелось понять, как совершаются научные открытия, какими психологическими качествами отличаются открыватели-первопроходцы, как они выбирают проблему и какими методами пользуются для поиска ее решения. Оказывается, что эта тема еще с XIX века привлекала внимание многих философов и ученых. Книг и статей на эту тему было написано немало. Я взялся за изучение этой литературы, делал выписки, обзоры, пытался найти собственное решение некоторых связанных с этой темой проблем.

Многочисленные исследования, основанные на биографических сведениях и воспоминаниях самих открывателей, показали, что процесс научного открытия, независимо от того, в какой области знаний это открытие совершено, обладает некоторыми общими свойствами. Во-первых, необходимым условием является сильная и бескорыстная увлеченность открывателя самой темой исследования и соответственно глубокие знания в этой области. Но порой случалось так, что авторами открытий становились люди, образование и профессиональная подготовка которых формально не соответствовали той области знаний, где это открытие было ими совершено. Хотя такие случаи встречаются не так уж и часто, тем не менее, "дилетанты" внесли существенный вклад в развитие науки. Достаточно много примеров такого рода приведено в замечательной книге "Парадоксы науки" [Сухотин,1980].

Оказывается, сам процесс открытия нового знания можно четко разделить на три стадии: первая стадия - упорная работа над решением определенной проблемы. Вторая стадия - инкубационный период - исследователь после неудачных попыток дает себе передышку или вообще начинает думать, что с этой проблемой ему не справиться, и переключается на другие дела. И третий период - внезапное озарение, когда решение проблемы неожиданно приходит в голову, и человеку остается только лихорадочно записывать проток мыслей, навеянных возникшей идеей.

Загадка "озарения" будоражила умы многих философов и ученых. Перечитав горы литературы на эту тему, я так и не нашел ни одной гипотезы, которая меня бы удовлетворила. Читал я тогда беспорядочно, начиная с трудов по методологии науки и философским проблемам математики и кончая книгами по психологии, психиатрии и нейрофизиологии. Но приемлемых ответов на многие вопросы так и не находил.

Не нравилось мне в этих гипотезах то, что они обходили стороной чисто "утилитарные" цели: из них невозможно было вывести какие-либо практические рекомендации, которые позволяли бы в собственной работе увеличить вероятность появления этого загадочного "озарения".

В процессе поисков я совершенно случайно наткнулся на две книги, которые помогли мне выйти из этого тупика. Первая книга - "Алгоритм изобретения" Г.С. Альтшуллера, вторая - "Теоретическая и прикладная лингвистика" В.А. Звегинцева. Первая книга мне показалась убедительной хотя бы потому, что я, вооруженный после знакомства с ней методикой ТРИЗ (теория решения изобретательских задач), смог самостоятельно решить ряд учебных примеров, причем это были не просто придуманные задачки, а технические проблемы, над которыми в свое время долго ломали головы специалисты. Я пытался найти сходство и различие между научными проблемами и проблемными ситуациями в технике и технологии, когда для решения проблемы требуется нетривиальное решение. Различия были большие и, естественно, ТРИЗ для решения научных проблем явно не годился. Но некоторые методические установки ТРИЗ все же мне показались заслуживающими внимания с точки зрения методологии науки.

Книга В.А. Звегинцева заставила меня посмотреть на язык (в частности, на проблему соотношения языка и мышления) глазами специалиста, и именно здесь, как мне показалось, я увидел важное связующее звено между стихийным процессом "озарения" и логикой науки. Это видение пришло ко мне тоже как внезапное озарение. Осталось только изложить на бумаге бурный поток нахлынувших на меня идей. Результатом этой работы стала рукопись, которую я назвал "Диалектика в научной интуиции". Здесь она в переработанном и дополненном виде приведена в первой части книги.

Рукопись я показывал нескольким философам, но встретил весьма холодный прием. В философии тогда (в начале 80-х годов) не принято было принимать в свой круг "чужаков", исключение делалось лишь для некоторых известных ученых, а я к этому кругу явно не принадлежал. К тому же в рукописи, кажется, присутствовал дух, неприемлемый для философов марксистов, хотя я в соответствии с принятыми тогда в СССР традициями немало цитировал в положительном смысле работы классиков марксизма-ленинизма. Приведу один эпизод. В середине 80-х годов (не помню точно) я показал одну свою статью, которую намеревался опубликовать в журнале "Вопросы языкознания", доктору филологических наук Н.З. Котеловой, книга которой [Котелова, 1975] в свое время привела меня в восторг своим прекрасным языком и ироничным стилем. Ознакомившись с рукописью, Надежда Захаровна похвалила меня за язык и стиль, но при этом добавила: "По содержанию категорически не могу с Вами согласиться. То, что Вы пишете - это какой-то ... неопозитивизм в квадрате!".

Не берусь судить, насколько правилен марксизм в политической экономии и историческом материализме (я этими вопросами мало интересовался, вследствие чего в свое время получил тройку на аспирантском экзамене по философии), но в методологии науки философы-марксисты, как мне представляется, сделали немало полезного и интересного, и работы ряда советских философов и классиков марксизма во многом помогли мне прояснить некоторые весьма запутанные вопросы.

Поняв, что опубликовать мне рукопись не удастся, я решил переключиться на решение конкретных научных проблем, иногда руководствуясь теми методическими установками, к которым я пришел в результате своего знакомства с проблемой научной интуиции. И в какой-то степени мне это удалось, хотя я и стал заниматься проблемами, которые совершенно не соответствовали моей профессии горного инженера, т.е. проблемами искусственного интеллекта и логики. Не знаю, является ли то, что я сделал в этой области научным открытием (не мне судить об этом), но специалисты проявили интерес к этим работам, некоторые из них опубликованы в академических изданиях и научная их новизна не вызывает сомнений. И, кстати, диссертацию я все же защитил именно по этой тематике.

Выводы, к которым я пришел в процессе исследования феномена научной интуиции, как мне кажется, представляют интерес и в рамках темы, связанной с культурой мышления вообще. Сформулирую кратко, в чем они заключаются.

Многочисленные материалы (к ним относятся как воспоминания самих открывателей, так и многочисленные психологические и философские исследования) свидетельствуют о "нелогичности" и непредсказуемости научной интуиции. При описании и анализе кульминационного момента открытия в литературе подробно рассматриваются и анализируются сугубо психологические феномены (память, образное мышление, воображение и т.д.), но при этом практически не уделяется внимания тому подтверждаемому на практике обстоятельству, что любой ученый живет и работает в какой-то языковой среде, и несомненно, что в кульминационные периоды его деятельности его субъективный язык (точнее, понятийный аппарат в его сознании) играет немалую роль в этом процессе. Я попытался по мере возможности восполнить этот пробел в существующих представлениях о научной интуиции. Только поняв роль языка в данном контексте, можно лучше понять логику и методологию научного открытия, а заодно и сам процесс мышления.

В дальнейшем процессе своих многолетних научных исследований мне неоднократно приходилось испытывать состояние психики близкое к озарению. Но теперь я не только испытывал благодарность судьбе за неожиданно "подаренную" идею, но и пытался осмыслить те изменения, которые произошли в категориальной схеме моего сознания. Нередко это помогало лучше понять идею и сформулировать ее более ясно. Иногда оказывалось, что новая идея содержала не замеченную на первых порах ошибку и с нею приходилось не без грусти расставаться.

Поэтому другим основным выводом данного исследования является то, что результатом озарения нередко оказываются псевдооткрытия, а порой даже явные заблуждения, которые в некоторых случаях могут быть подхвачены окружающими и тем самым внести определенный хаос в развитие науки. Иными словами, за внешними признаками научной интуиции нередко скрывается псевдонаука и даже лженаука. Немало людей, переживших такого рода озарение, становятся проводниками ошибочных идей. Разграничительная линия, лежащая между учеными и псевдоучеными, не всегда четко обозначена, и хотя многие лжеоткрытия можно распознать с помощью логического анализа, но нередки случаи, когда методов логического анализа для критики таких идей в данный момент явно недостаточно. И тогда на помощь приходят нравственные критерии.

Казалось бы, какое отношение имеет этика к методологии научного познания? Лет пятнадцать-двадцать назад в России трудно было найти ученого или методолога науки, который считал бы этику одной из необходимых составляющих процесса познания. В лучшем случае он согласился бы, что корреляция между ними несомненно есть, но не настолько сильная, чтобы обращать на нее серьезное внимание. Сейчас после появления у нас переведенных на русский язык работ широко известных на западе философов, в частности, таких как М. Хоркхмайер, Т. Адорно, Э. Фромм, Ю. Хабермас и др., ситуация несколько изменилась. В России проблемой конструктивности нравственных критериев в повседневной жизни и в науке посвящены работы философов и ученых, объединенных в Российское гуманистическое общество (РГО) и выпускающих журнал "Здравый смысл". Достаточно глубоко и подробно эта проблема рассмотрена в монографии [Кувакин,1998]. Но в этих работах почти не рассматривалась связь проблем гуманизма с методологией научного познания и, в частности, с феноменом научной интуиции. Результаты исследований, представленные в этой и следующей частях данной книги, являются попыткой в чем-то восполнить этот пробел.

Результаты этих спонтанных исследований постепенно накапливались, некоторые из них были опубликованы в моих предыдущих книгах. О том, чтобы издать их отдельной книгой, я даже не помышлял. Но в 1999 году мне посчастливилось познакомиться с Владимиром Матвеевичем Васиным, активным участником Гуманистического движения, автором двух книг, изданных в России и в Америке [Васин, 1999], который не только побудил меня написать эту книгу, но и оказал неоценимую помощь в процессе работы над нею. Ему я выражаю искреннюю признательность и благодарность.