6. РОЛЬ ОБЩЕНИЯ В ТВОРЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ

"Если бы несовершенства языка как орудия познания были взвешены более основательно, то большая часть споров, создающих столько шума, прекратилась бы сама собой, и путь к знанию, а может быть также и к миру стал бы более свободным, чем в настоящее время".
                   Д. Локк      

В лингвистике определение языка сопряжено со значительными трудностями. Эти трудности можно понять, если учесть, что в науке о языке "язык" - самое широкое понятие.
       Все создатели более или менее удачных лингвистических систем (В. Гумбопьдт, Ф. де Соссюр, Э. Сепир и др.), так или иначе, подразумевали философскую сущность языка, хотя философский аспект языка проводился в их работах недостаточно последовательно и строго. В некоторых случаях надежное философское обоснование общего языкознания вступало в противоречие с намерением ограничить изучение языка рамками лингвистики. Один из самих ярких и талантливых лингвистов Фердинанд де Соссюр (1857-1913) завершил курс своих лекций по общему языкознанию словами: "Единственным и истинным объектом языкознания является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя". [Соссюр, 1933, стр. 207]. Это положение Ф. де Соссюра остается наиболее распространенным среди лингвистов и в настоящее время. Даже такой раздел языкознания как семантика (или семасиология) в понимании многих лингвистов замыкается в чисто лингвистические рамки.
       "Семасиология изучает лишь языковые значения слов и предложений, что же касается конкретных мыслей, чувств, настроений, выраженных словами и предложениями в том или ином тексте, то они не являются объектом языкознания и не имеют никакого прямого отношения к языку" [Головин, 1966, стр. 25].
       В.А. Звегинцев, критикуя "линию отождествления значения со всякого рода внелингвистическими категориями" и в первую очередь с понятием, утверждает, что это отождествление "мало способствует интересам лингвистики как автономной науки, стремящейся определить свои объекты и категории в своих же терминах" [Звегинцев, 1967, стр. 38].
       Следует отметить, что "интересы лингвистики" - явная бессмыслица, потому что если определить науку (в т.ч. и лингвистику) как систему понятий, то у системы понятий без человека, освоившего эту систему, вряд ли могут быть какие-либо (в т.ч. и научные) интересы. Было бы гораздо точнее, если бы вместо "интересов лингвистики" стояло "интересы лингвистов". Что же касается интересов лингвистов, то в узловых вопросах общего языкознания они настолько не совпадают, что тот же В.А. Звегинцев, говоря о положении дел в современном языкознании, вынужден отметить, что в теоретическую лингвистику "ворвался вихрь разнообразных и часто противоречивых методов, направлений, школ и просто субъективных представлений, которые опрокинули многие привычные представления. Не мудрено, что от этого буйного теоретического разгулья у некоторых языковедов закружилась голова. Вполне понятно, что в азарте теоретических построений стали высказываться крайние суждения, сами по себе довольно легковесные, но воспринимаемые некоторыми как последнее слово науки" [Звегинцев, 1967, стр. 3].
       Интерес философов к языку часто ограничен вследствие подхода к нему в основном только с точки зрения его отношения к мышлению и тем самым к логике и методологии познания. Между тем недооценка того, что язык есть важнейшее средство человеческого общения, возможно, является одной из причин наблюдающегося в последние десятилетия не только в лингвистике "буйного теоретического разгулья", а также, возможно, одной из причин трудностей в обосновании методологии научного познания.
       Можно показать, что рассмотрение проблем научного языка в плане его возникновения и функционирования как средства общения не только диктуется требованиями человеческой этики, но позволяет выявить в изучении языка многие эвристические аспекты научного познания.
       Главной особенностью системы общего языкознания Ф. де Соссюра является четкое подразделение языка и речи. Тонкое понимание диалектики языка и речи позволило Ф. де Соссюру создать систему понятий, которая оказала значительное влияние на развитие языкознания. По свидетельству одного из известных лингвистов Л. Ельмслева "сущность учения де Соссюра, выраженная в самой краткой форме, - это различие между языком (langue) и речью (parole). Вся остальная теория логически выводится из этого основного тезиса" (цит. по [Звегинцев, 1967, стр. 95]).
       Соотношение между языком и речью де Соссюр определил следующим образом: "Без сомнения оба эти предмета тесно между собой связаны и друг друга взаимно предполагают: язык необходим, чтобы речь была понята и производила все свое действие; речь в свою очередь необходима для того, чтобы установился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку. Каким путем возможна была бы ассоциация понятия со словесным образом, если бы подобная ассоциация предварительно не имела места в акте речи? С другой стороны, только слушая других, научаемся мы своему родному языку, последний лишь в результате бесчисленных опытов отлагается в нашем мозгу. Наконец, явлениями речи обусловлена эволюция языка: наши языковые навыки видоизменяются от впечатлений, получаемых от слушания других. Таким образом устанавливается взаимозависимость между языком и речью: язык одновременно и орудие и продукт речи" [Соссюр, 1933. стр. 42].
       В этом определении Ф. де Соссюр установил взаимозависимость языка и речи, но в то же время, понимая, что эти категории нуждаются в более строгом обосновании, он отметил: "Но все это не мешает тому, что это две вещи совершенно разные" (там же).
       В.А. Звегинцев полагает, что Ф. де Соссюр принял резкое и абсолютное разграничение между языком и речью в качестве основной и исходной гипотезы, не подтвердив эту гипотезу доказательствами [Звегинцев, 1967, стр. 100]. Но это не совсем правильно, Соссюр пытался связать категории "язык" и "речь" с помощью такого понятия как "речевая деятельность", которая подразумевает одновременно и тождество и противопоставление языка и речи, но среди лингвистов идея "речевой деятельности" де Соссюра не получила общего признания. Очевидно, это произошло потому, что "речевая деятельность" не лингвистическое, а, скорее, психологическое явление и поэтому включить "речевую деятельность" в языкознание означает ни больше, ни меньше как нарушить положение самого Ф. де Соссюра о рассмотрении языка в "самом себе и для себя". Очевидно, именно в силу этого Зверинцев также не считает нужным включать "речевую деятельность" в языкознание [Звегинцев, 1967, стр. 102].
       Трудно сказать, что теряет от такого упущения языкознание, как наука замкнутая в самой себе, но для тех, кто стремится познать тайны научного творчества, упустить из поля зрения такую "экстралингвистическую категорию" как "речевая деятельность" было бы непростительной ошибкой.
       М.В. Попович определяет язык "в узком смысле" как "совокупность средств, с помощью которых осуществляется речь" [Попович, 1966, стр. 39]. В широком смысле "под языком мы понимаем все то, что говорилось, писалось, рисовалось и т.д. и было понято человечеством во все времена" [Попович, 1966, стр. 38].
       Но ведь все, что "говорилось, писалось, рисовалось и т.д." это не просто язык. Во всяком случае в тот момент, когда все это говорилось и писалось, оно было не языком, а речью, даже если это писалось и говорилось о языке как в широком, так и в узком смысле.
       Язык это, действительно, совокупность средств. Эта совокупность средств кристаллизуется в сознании каждого человека в процессе восприятия и изучения им речевой деятельности других людей. Но все то, что говорилось и писалось, - это результат человеческой деятельности, направленной в основном на то, чтобы какие-либо узкие или широкие группы людей - как современники, так и потомки - поняли и согласились с тем, что делает пишущий и говорящий. Иными словами, речь (в широком смысле) это специфическая научная, литературная или просто житейская форма общения, результатом которой являются тексты.
       Язык диалектичен и развивается в силу диалектики. Выявить диалектические законы развития языка - значит сформулировать методологию его изучения и способы его совершенствования.
       Диалектика языка и речи, сформулированная Ф. де Соссюром, по сути дела, не что иное как противоречие между "общественным характером языка и индивидуальным характером его использования" [Чикобава, 1959, стр. 118]. Это основное диалектическое противоречие языка вряд ли можно использовать как методологический принцип, потому что проявление индивидуальности в речевой деятельности - необходимое условие человеческого интеллектуального творчества.
       С точки зрения философии языка наибольший интерес представляет диалектическое противоречие языка, которое сформулировал Э. Свадост-Истомин в книге "Как возникает всеобщий язык?": "Язык в своей главной функции (т.е. функции общения - Б.К.) представляет собой единство противоположностей: средство общения - средство разобщения" [Свадост, 1968, стр. 243-244]. Если это противоречие в языке имеет место, то одним из основных аспектов методологии изучения и совершенствования языка, в том числе и языка науки, будет ответ на вопрос: что в речевой деятельности людей способствует общению и что - препятствует ему?
       Речевая деятельность предполагает общение в какой-то конкретной группе людей, связанных общими интересами (философскими, научными, эстетическими, житейскими и т.д.). Стремление говорящего и пишущего быть понятным хотя бы чрезвычайно узкой группе людей необходимо предполагает стремление к общению; в противном случае контакт между ним и слушателями или читателями невозможен. Для того же, чтобы осуществить подобный контакт, необходимо пользоваться общими для данной группы нормами и элементами этого специфического общения, т.е. языком, которым человек овладевает в процессе пассивного изучения речи других людей и в процессе активного использования языка в своей деятельности. То есть в этом аспекте язык есть результат восприятия речевой деятельности людей в сознании каждого человека.
       Человек может знать не один, а несколько национальных языков и безупречно пользоваться ими, но даже в пределах какого-либо одного национального языка он может говорить разными диалектами этого языка: например, научным языком при общении со своими коллегами во время трудовой научной деятельности и литературным языком или каким-нибудь шутливым жаргоном в процессе общения с близким кругом людей во время отдыха.
       В своем кругу он может говорить "шеф" в значении "научный руководитель", "голова" в значении "умный человек", "дуб" в значении "несообразительный человек". Он может сказать "остепенился" в значении "получил степень кандидата наук", "испарился" в значении "незаметно исчез", "увели" в значении "украли" или "отобрали", и этот перенос в значениях слов и выражений часто направлен на то, чтобы организовать в обществе людей шутливую непринужденную обстановку. Многие классические образцы юмора и иронии основаны на тонко замаскированном переносе значений слов и выражений, и характер этого переноса читатель или слушатель с удовольствием разгадывает в процессе восприятия, тем самым принимая какое-то участие в творчестве юмориста.
       Но тот же перенос в значениях слов в серьезной научной работе часто расценивается как логическая ошибка, которая может стать (и должна становиться) объектом творчества критика или сатирика.
       Именно поэтому, приступая к серьезной подготовке к общению со своими коллегами, человек, как бы он ни был остроумен в "своем кругу", должен коренным образом изменить некоторые аспекты языка, которым он только что плодотворно пользовался, общаясь с близкими и друзьями. Перед листом бумаги, или диктофоном, или перед научной аудиторией появляется уже другой человек, и язык его может значительно отличаться от языка, которым он пользуется в другой менее ответственной обстановке.
       Каждый человек в своей речевой деятельности так или иначе в разное время или одновременно проявляет свою принадлежность к различным социальным группам. В то же время его речь может характеризоваться многими индивидуальными особенностями. К таким особенностям относятся, например, выделение и предпочтение некоторых слов, терминов, понятий, грамматических и стилистических конструкций, риторических приемов, логических правил и т.д. Нередко индивидуальность языка проявляется в том, что некоторые термины человек использует в контексте, отличающимся от общепринятого для данного термина, т.е. понятия, которые обозначаются этими терминами становятся индивидуализированными.
       В свою очередь каждая социальная группа (семья, круг друзей, сотрудники по работе, единомышленники по научным, этическим, эстетическим, философским взглядам, различные общественные организации и т.д.) имеет свой групповой язык. Эти различные языки (точнее, диалекты) хотя и обладают многими общими признаками, тем не менее, в некоторых многочисленных аспектах не совпадают и порой существенно отличаются друг от друга. Некоторые из этих существенных различий настолько глубоки, что часто проблема "перевода" идей, выраженных средствами одного языка, на другой язык, настолько трудна, что становится серьезной научной задачей. Например, некоторые известные психологам феномены человеческой психики до сих пор не имеют объяснения на языке, с помощью которого общаются друг с другом нейрофизиологи, хотя мало кто сомневается в том, что эти феномены имеют нейрофизиологическую подоплеку.
       В этом аспекте проблема перевода научных и литературных трудов с одного национального языка на другой - задача другого плана. В ней поиск соотношений между сущностями окружающего мира играет небольшую роль. "Перевод" же научных трудов с одного группового языка на другой либо просто невозможен, либо обязательно сопровождается научным открытием или построением нового научного мировоззрения. В некоторых случаях "переводы" с одного научного языка на другой можно отнести к разряду псевдонаучных. Примеры подобных "переводов" приводятся в статье [Налимов и Мульченко, 1972, стр.108 -109].
       Круг интересов каждого человека, как правило, не замыкается в пределах одной-единственной социальной группы. Но далеко не каждый человек легко перестраивается как в своей психике, так и в своем языке, для того чтобы иметь возможность доказать свою принадлежность к различным социальным группам, цели, задачи и язык которых часто существенно не совпадают. Именно у таких людей часто появляется потребность подчинить свою разнообразную коммуникативную деятельность какой-то единой системе языковых норм. Насколько плодотворно выражается эта потребность в речевой деятельности зависит от того, насколько широки и разносторонни интересы этого человека. Результатом такой деятельности часто становится нахождение контактов между различными социальными группами, которые прежде были разделены терминологической крепостью.
       Разумеется, вышесказанное не означает, что существует избранная категория людей, способных к творческой деятельности, а остальные люди потенциально неспособны к творчеству. Просто у многих людей естественное, физиологически обусловленное стремление к цельности поведения, мышления и мировоззрения удается дифференцировать на отдельные несвязанные друг с другом подсистемы в результате формального нетворческого подхода к воспитанию и обучению.
       Язык современной науки объединяет многочисленные аспекты действительности. Часто обширные группы явлений при творческом подходе к их осмыслению можно объединить с помощью определенной системы терминов, но бывают случаи, когда их поверхностное, нетворческое терминологическое объединение затрудняет возможность правильно понять и объяснить сущность этих явлений, и порой привычка употреблять тот или иной термин без осмысления логической целесообразности его применения может привести к существенным ошибкам.
       Речевая деятельность обусловлена стремлением к общению в каких-либо больших или малых группах людей, объединенных общими интересами. Интересы одних групп людей могут значительно отличаться от интересов других групп. Иногда интересы этих групп могут вступать в противоречие друг с другом. Речевая деятельность различных групп людей в процессе ее изучения воспринимается как язык, который в этом восприятии кажется имеющим надгрупповой и беспристрастный характер.
       В истории науки так же как и в истории общества, постоянно происходит переориентация групп людей, объединенных общими идеями. Группы могут расширяться за счет выявления общих тенденций и идей в разных группах. Группы могут разъединяться, если в одной из них обнаружатся непреодолимые разногласия. Типично научным способом разрешения таких разногласий в настоящее время считается создание между этими группами терминологической крепости, которая охраняет членов разделенных групп как от межгруппового общения, так и от межгрупповой критики.
       Немалую роль в подобных групповых изменениях играют научные открытия. На базе научного открытия может произойти синтез некоторых разделов науки, но в большинстве случаев эпохальные научные открытия служат основанием для создания новой науки, т.е. открытие на стыках наук часто служит не синтезу этих наук, а их дифференциации. Виноваты в этом, разумеется, не столько авторы открытий, сколько любители извращать суть открытия с помощью запутанной терминологии. (Впрочем, и сами авторы зачастую разнообразными терминологическими ухищрениями стремятся выделить свое открытие из общей системы знаний. В таких случаях у человека начинает отказывать элементарное чувство меры). Все эти изменения в научных группах находят отображение в научном языке.
       В языке отражаются столкновения национальных, классовых, социальных, научных, житейских и т.д. интересов и устремлений людей. В языке фиксируются не только общие интересы различных групп людей, но в тех случаях, когда групповые интересы сталкиваются, язык надежно хранит следы этих столкновений даже в том случае, когда эти столкновения (идейные разногласия) разрешены. Часто в языке сохраняются нетворческие, по существу, эклектичные попытки преодоления этих разногласий. В языке зафиксированы разногласия между религиозностью и атеизмом, между мистицизмом и рационализмом, между различными политическими, философскими, научными и т.д. точками зрения на действительность, и вследствие того, что они сохраняются в языке гораздо дольше, чем просто идейные разногласия, они в сознании того или иного человека могут вновь возродиться, но уже в измененном виде.
       Если раньше, например, имела место божественная мистика или мистика духов и привидений, то современная мистика может вполне обойтись без этих вышедших из моды плодов фантазии и вполне научно облекаться кибернетическими, математическими и философскими терминами. Ну, а мистика все равно остается. Правда, чтобы ее сохранить, приходится иногда совершать некоторые не совсем честные манипуляции с терминологией: машины не "вычисляют", а "думают"; машины не "управляются человеком", а "управляют человеком", машины "создают поэтические шедевры", а не машины "по заданной программе производят то, что их создатель и поклонник считает поэзией". И эти маленькие подлоги в фантазиях и прогнозах недалеких писателей-фантастов и некоторых ученых превращают машину в бога, а человека в машину. Причем это превращение происходит не только в речах (т.е. в различного рода теориях), но и в сознании многих людей, которые уверены в компетентности и логической непогрешимости подобных выступлений.
       Спору нет, с помощью машин человек может изготовить неизмеримо больше вещей. Спору нет, что некоторые формализованные мыслительные операции машина выполняет быстрее и надежнее человека. Но когда превосходство машины возводится в ранг абсолюта, машина из помощника человека превращается в идола.
       Замаскированные противоречия научного и обыденного языка, ставшие традиционными, подчас не воспринимаются как логические ошибки. Поэтому рассматривать традиционные ошибки языка только с точки зрения какой-либо формальной логической системы недостаточно. Для этого необходимо подняться над языком узкого специалиста и разбирать эти противоречия как с точки зрения исторически сложившихся идейных разногласий среди различных языковых интерпретаций действительности, так и с точки зрения некоторых надежных формально-логических правил, т.е. найти более тесные связи "чистой" мысли, "чистого" языка с "нечистой" действительностью.
       В силу того, что язык как важнейшее средство общения в то же время становится и орудием человеческого мышления, строгий, анализ языка возложен только вместе с анализом идейных разногласий в процессе их исторического развития, так же как анализ идейных разногласий невозможен без строгого анализа языка.
       В процессе восприятия идей, выраженных языком, и восприятия способов этого выражения формируется языковый стереотип человека, который может содержать в себе многие закрепленные в языке идейные разногласия и уже то, что в процессе восприятия эти разногласия не воспринимаются как противоречия, освобождение от противоречивости языка в языковом стереотипе невозможно без сильных, иногда отрицательных, эмоций. Поэтому ясность, точность, образная представительность и доступность языка, и в первую очередь научного языка, есть немаловажная предпосылка душевного здоровья человека.
       В "Немецкой идеологии" К. Маркс и Ф. Энгельс, назвав язык продуктом человеческого рода, выразили уверенность в том, что этот продукт рода будет взят со временем под контроль человеком. Но задача эта оказалась твердым орешком. Многие лингвисты XIX и XX столетий ставили аналогичную задачу, но так и не решили ее. Вопрос о контроле над языком, и в первую очередь языком научным, до сих пор не снят с повестки дня. Стихийность языка проявляется "в буйном теоретическом разгулье", которое охватило все о6ласти знаний. Между тем, эта проблема преодоления стихийности научного языка не менее, а, возможно, даже более важная, чем накопление материальных благ, открытие новых источников энергии, решение проблем экологии. Тем более, что теоретическая ясность в языковой интерпретации материального мира значительно облегчит решение этих технических проблем. Разноязыкой эклектичной массе многоговорящих и непонимающих друг друга людей не помогут в их стремлении объединиться никакие материальные блага и источники энергии.
       Исходя из сказанного, следует, что те или иные плохо продуманные и недостаточно обоснованные терминологические новшества и конструкции, которые подхватываются необученной мыслить самостоятельно категорией людей, прямо или косвенно способствуют духовному разобщению и духовному оскудению людей, особенно тех людей, у которых сохраняется и поддерживается иллюзия о непротиворечивости и логическом совершенстве научного языка.
       В науке каждая новая научная точка зрения требует нового способа выражения этой точки зрения. Но часто погоня за новизной в теоретических построениях приносит в науку не новые идеи, а новые термины или новые значения старых терминов, хотя подоплека подобных "новшеств" не имеет ничего общего с новизной и плодотворностью и представляет собой не более как новое и, как правило, менее удачное языковое оформление старых идей или старых заблуждений.
       Беспорядок в терминологии, "многономенклатурье", узкая специализация в науке, плохо осмысленные терминологические новшества, изобретение которых часто продиктовано скорее честолюбивыми, чем познавательными и общественными интересами, влечет за собой громадные экономические потери в государственных масштабах. Примеры таких потерь (далеко не полный перечень - многие из потерь до сих пор еще не освещены как "терминологические") приведены в [Свадост, 1968, стр.З6-50].
       Но пора же, наконец, понять, что весь этот терминологический хаос в науках не только экономически нецелесообразен, но в первую очередь безнравственен. Безнравственен потому, что экономически нецелесообразен, потому, что требует для овладения научными знаниям непроизводительных затрат мыслительной работы; безнравственен потому, что беспорядок в терминологии, ее узкоспециализированная направленность, эклектичность, логическая противоречивость способствуют искажению у обучающегося человека правильного представления о мире, способствуют его отрыву от действительности, способствуют развитию заблуждений и отсутствию цельности в его мировоззрении, безнравственен потому, что прямо или косвенно способствует духовному разобщению и развращению людей.
       Люди, которые не соблюдают этих этических аспектов своей речевой деятельности, как правило, в меньшей степени способны к продуктивному научному творчеству, потому что более оторваны от действительности и поэтому, как правило, не в состоянии правильно и безошибочно отразить ее с помощью языка.
       Разумеется, трудно, а порой невозможно выразить новые идеи или предсказать новые факты действительности, не внося изменения в научный язык. Но часто это изменение формы изложения превращается в самоцель, лишенную объективных предпосылок, и борьба с этими "издержками" научного творчества может и должна стать одним из методологических принципов науки.
       В то же время разработка и формулировка этических норм использования научного языка, не только не ограничивающих но даже помогающих проявлению творческих потребностей ученых, невозможна без использования уже имеющихся достижений в области логики и методологии науки, а так же без объективного философского осмысления как положительных, так и отрицательных аспектов научного творчества.
       В упоминавшейся уже статье [Налимов и Мульченко, 1972] имеется немало глубоких обобщений, связанных с оценкой развития современного научного языка. В частности, говоря о языке математики и об отношениях между математиками и представителями других областей науки и техники, авторы переводят свои обобщения в плоскость отношений между различными группами людей, не нашедших общего языка.
       "Теперь можно задать вопрос: почему редко кто из математиков может разговаривать с представителями других наук и тем более с представителями техники? Сказывается изысканная утонченность языка - это форма научного аристократизма, признак принадлежности к определенному научному клану. А математики, или хотя бы некоторые из них, всегда считали, что они находятся на Олимпе науки. Молодому математику кажется, что вульгаризируя свой язык, он изменяет той утонченности, которой его обучали, и, следовательно, теряет право принадлежать к тому научному коллективу, в который ему так трудно было попасть. Этот аристократизм, иногда как ни странно, каким-то малопонятным образом поддерживается в наших университетах. Как часто приходится с сожалением видеть, как молодые математики оскорбляют своим надменным языковым поведением собеседников, представителей других областей знаний".
       Пожалуй, можно не удивляться подобным проявлениям "аристократизма", если предположить что "аристократизм" математиков увеличивается в той мере, в какой язык математики отрывается от содержательного языка. Этот отрыв от содержательности в любом научном языке, преобладание формы языка над содержанием способствует порой психологическому отрыву в сознании тех, кто изучает этот язык, от действительной жизни. Еще А.А. Ухтомский в 1927 г. в одном из своих писем заметил: "Иногда мне кажется, что сама ученая профессия порядочно искажает людей. В то время как сама натуралистическая наука, сама по себе исполнена этим настроением широко открытых дверей к принятию возлюбленной реальности, как она есть - "профессионалы науки" обыкновенно люди гордые, самолюбивые, завистливые, претенциозные, - стало быть, по существу, маленькие и индивидуалистически настроенные - так легко впадают все в тот же солипсизм бедного Господина Голядкина, носящегося со своим Двойником" [Ухтомский, 1973, стр. 387].
       Это, разумеется, не значит, что такую уничтожающую характеристику можно дать каждому ученому. Просто в науке существуют некоторые специфические формы и методы профессионального отбора, воспитания и обучения, которые часто способствует проявлению и усилению у некоторых людей этих качеств. И в немалой степени этому способствуют некоторые "законодатели" расплодившихся в последнее время узкоспециальных научных языков.
       Отмечая "ситуацию Вавилонской башни" в современном научном языке, авторы статьи [Налимов и Мульченко, 1972] не находят приемлемых выходов из создавшегося положения, мало того, даже в какой-то степени одобряют эту ситуацию. Очевидно, на фоне политических и житейских разногласий разногласия научного языка представляются им не столь уже грандиозными. Но если общий язык не могут найти те, кто по роду своей деятельности ответственны за формирование нашего мировоззрения, начиная со школы и кончая университетом, то все остальные разногласия в какой-то мере обусловлены в настоящее время интенсивной дифференциацией научного языка. Пожалуй, сейчас легче договориться двум представителям различных национальностей, чем двум математикам, представляющих две какие-либо разные школы или области математики.
       Что ж предлагают авторы статьи в целях ликвидации языковых барьеров? Оказывается надо провести реформу высшего образования и "выпускать полиглотов науки - людей, знающих несколько специфических языков" [Налимов и Мульченко, 1972, стр. 126]. Спрашивается, сможет ли "полиглот науки" способствовать общению ученых различных специализаций, если сами же авторы статьи признают, что "адекватный перевод с одного языка на другой, строго говоря, невозможен" [Налимов и Мульченко, 1972, стр. 102]. Если уж назрела необходимость готовить "полиглотов науки", то в первую очередь их надо научить критически относится к тем языкам, которые они изучают. Но в таком случае будут выпускаться не "полиглоты" в общепринятом смысле этого слова, а люди, обученные плодотворному научному творчеству.