Л.П. Крайзмер

РОДОСЛОВНАЯ

Вся первая половина моей жизни была тесно связана с железными дорогами. Даже само появление на свет началось в железнодорожном вагоне на участке Белосток-Старосельцы, а мой первый крик раздался в железнодорожной больнице города Белостока.

Мой отец, Павел Филиппович, был пятым ребенком в семье железнодорожного фельдшера, Крайзмера Филиппа Ильича. Родился он 20 декабря 1884 года. О его рождении сохранилось метрическое свидетельство:

Метрическая выпись

Причтъ Архангело-Михайловской церкви м. Шепетовка Заславского уезда Волынской губернии за надлежащим подписалъ и приложениемъ церковной печати симъ удостоверяетъ, что в метрической книге хранящейся при означенной церкви за 1884-й годъ под № 6 1885 года тысяча восемьсотъ восемьдесятъ четвертаго года месяца декабря 20 дня родился и того же дня крещен Павелъ. Родители его: служащий при Киево-Брестской жел. дор. фельдшеръ Филиппъ Илианъ Крайзмеръ и законная жена его Мария Фомина оба православные.

Воспреемниками значатся:

Дворянинъ Феофанъ Феофановичъ Гурский и Таисия Яковлевна, жена Ивана Гелимбатовскаго.

Таинство крещения совершалъ Приходской Священникъ Стефанъ Милашкевичъ съ и.д. псаломщика Иваномъ Маневичемъ.

1886 года Июля II дня

Приходской Священник Г. Виленский

Филипп Ильич Крайзмер скончался, когда отцу еще не было и двух лет. По рассказам дедушки и бабушки фамилия Крайзмер досталась им от предков, вывезенных императором Петром Великим в 1697 г. из Голландии (возможно из Пруссии).

После смерти деда вдова его, не имея достаточных средств, не смогла дать приличное образование своим дочерям - Любе и Тоне. В то время девочки из малообеспеченных семей редко получали образование. Они выходили замуж и становились хозяйками своего очага, матерями своих детей.

Иначе сложилась судьба братьев.

Старший, Владимир, еще при жизни отца поступил в "Реальное училище". Он увлекался новым для того времени направлением, связанным с появлением электрических приборов. По окончании училища он уехал в Петербург, где стал студентом Электротехнического института. Однако в связи со студенческими волнениями Институт был на год закрыт, и Владимир, чтобы не терять времени, поступил в Лесную Академию, которую успешно закончил и служил затем лесничим в Тамбовской губернии, где занимался, в частности, лесными насаждениями с целью укрепления оврагов. Об этой своей деятельности он написал специальную брошюру. Затем он был назначен лесничим в Гродненскую губернию, где служил до смерти в 1920 году.

В те годы переписка с зарубежными родственниками считалась крамолой, и единственное письмо, которое мы от него получили, было сообщением о смерти моей бабушки. Тогда я первый раз в жизни видел отца плачущим.

В 40-х годах, когда мы с женой побывали в Гродно, нам показали красивый особняк гродненского Банка, бывшую резиденцию и квартиру губернского лесничего, Владимира Филипповича Крайзмера, являвшегося в свое время заметной фигурой гродненского общества.

Второй по старшинству брат отца, Леонид Филиппович, приехал в Петербург, когда Владимир был еще студентом, и поступил в Военно-ветеринарное училище, в котором, кстати, в одном с ним классе учился Демьян Бедный. После окончания училища он был определен в военно-ветеринарное управление, в котором служил до Октябрьской революции. После революции дядя Лёня работал в системе Электротока счетоводом.

В голодном 1919-ом году дядя с семьей (женой и дочерью) уехал в Николаев, где мы с отцом их навестили. В 1921 году они вернулись в Петроград, и дядюшка стал работать бухгалтером в ЛЕНЭНЭРГО. Тетушка, Клавдия Федоровна, поступила в Петербургский институт стоматологии, который успешно закончила и уже в конце 20-х годов стала преподавателем этого института, а затем ведущим специалистом - хирургом-стоматологом. Во время Великой отечественной войны была призвана на военную службу и работала в военном госпитале по челюстно-лицевой хирургии.

Их дочь, Нина Леонидовна, вышла замуж за Николая Николаевича Якобсона, крупного специалиста Минно-торпедного института. После окончания Политехнического института она работала вместе с мужем в Минно-торпедном институте. В годы войны Институт был эвакуирован в Пржевальск, Нина Леонидовна уехала вместе с мужем, но потом вернулась к родителям и родила сына Николая. Николай Николаевич Якобсон по возвращении в Ленинград долго болел туберкулезом и скончался.

Их сын, тоже Николай Николаевич, пошел по стопам отца. Он закончил Военно-механический институт и работает по настоящее время в Государственном оптическом институте Российской Академии Наук (ГОИ).

Младшим ребенком в семье Филиппа Ильича был мой отец, Павел Филиппович. В детстве его определили в церковно-приходское училище. В процессе обучения он участвовал в богослужениях в качестве служки и пел в церковном хоре.

Однако с детских лет он мечтал о карьере железнодорожника. После окончания церковно-приходского училища отец поступил в городское училище, которое давало образование на уровне 5-6 классов современной средней школы. При этом так как семья испытывала большие материальные трудности, ибо его мать на скромную вдовью пенсию воспитывала кроме него еще двух дочерей, он вынужден был совмещать учебу в Училище с работой мойщика бутылок на Гродненском пивоваренном заводе. После окончания Училища он осуществил свою мечту - поступил учеником телеграфиста на железную дорогу и одновременно постигал "мудрости" работы дежурного по станции. А после достижения совершеннолетия был принят на должность дежурного по станции Старосельцы. Эта станция, расположенная в нескольких километрах от Белостока, играла в те годы примерно такую же роль, как станция Сортировочная под Санкт-Петербургом. В Старосельцах формировались товарные поезда, находилось паровозное депо, в котором после окончания Брестской гимназии работала секретарем начальника депо моя мать, Стефания Здиславовна Хмелиовская. Она происходила тоже из семьи железнодорожника. Отец ее, Здислав Хмелиовский, был вагонным мастером в Гродно. Своей матери она не знала, так как та умерла вскоре после родов. Отец женился вторично. Мачеха не ужилась с девочкой под одной крышей, и ее отдали на воспитание в польскую семью Клишевичей. У Клишевичей было две дочери - Зинаида и Александра. Зинаида и моя мать были одногодками. Они вместе поступили и вместе окончили Брестскую гимназию, сохранив близкие отношения на многие годы. По рассказам матери, хотя отношение к ней в семье Клишевичей было теплым, она остро чувствовала свое сиротство. Помню, что мы с мамой, приезжая в Одессу, несколько раз останавливались у "тети Зины". Для меня эти приезды были всегда приятны, так как я дружил с сыном Зинаиды, Володей, который был на год старше меня.

Моя мать была католичкой (а католики весьма набожны), но ей были чужды религиозные догматы, и по сути до конца жизни она оставалась атеисткой. В первые годы работы в депо Старосельцы она познакомилась с петербургским студентом. Молодые люди полюбили друг друга, и уже намечалась свадьба. Однако религиозная обстановка и строгая обрядность в семье жениха отпугнули маму, и свадьба не состоялась. А через некоторое время мать познакомилась с моим отцом, Павлом Филипповичем, и они поженились.

МЛАДЕНЧЕСТВО

Я появился на свет 29 мая (16 мая по старому стилю) 1912 года. По рассказам родителей мама после родов тяжело болела.

В те времена должность рядового помощника начальника станции позволяла жить по нашим меркам вполне зажиточно. У нас была няня - Дуня и кухарка. Мы занимали отдельный домик из четырех комнат. Возле дома небольшой палисад. А во дворе, что я хорошо запомнил, большая куча песка, которая казалась мне огромной. Щели в заборе, окружавшем двор, были для меня окнами в незнакомый мир.

Одно из ярких детских впечатлений - процесс папиного бритья. Я с интересом наблюдал, как на папином лице появлялась мыльная пена, как она исчезала под бритвой, и, самое главное, как папа мазал меня по носу этой пеной. Я с визгом убегал, а потом снова возвращался и наблюдал за этим никогда не надоедавшим мне процессом. Папа же, окончив бритье, нафабривал усы и завязывал их на некоторое время специальным сетчатым "намордником". Большим развлечением было катание на папиных плечах и памятной шишкой на лбу от удара о дверную притолоку.

Отопление дома было, естественно, печное. Дрова привозил и колол стрелочник, который обслуживал начальника станции и двух его помощников.

После выздоровления мамы мы почувствовали себя вполне счастливой семьей. Для знакомства со мной из Петербурга однажды приехал брат отца, дядя Леня, с кузиной Ниной, которая была на 2-3 месяца моложе меня. Этот приезд оставил в моей памяти единственное яркое воспоминание: я сижу на горшке, кузина подходит и ударяет меня по голове книжкой. От боли и обиды я громко ревел.

Еще помню, как папа перед уходом на работу одевал мундир с блестящими металлическими пуговицами, казавшийся мне необыкновенно красивым.

1913 год ознаменовался для всей России большим событием - празднованием 300-летия "Дома Романовых". Это было связано с популистскими, в нынешней терминологии, поездками императора Николая II по России, в частности, по таким российским анклавам как "Царство польское", "Княжество финляндское". Поездки совершались в специальном царском поезде, который останавливался в больших городах, на крупных станциях. Останавливался он и в Старосельцах. Когда царский поезд остановился, Николай II вышел из вагона. Отец, как дежурный по станции, подошел к императору, держа меня за руку. Николай II поздоровался с отцом и погладил меня по головке. В одном из моих альбомов до сих пор сохранилась фотография здания станции, украшенного трехцветными российскими флагами.

ДЕТСТВО

Большим событием для меня, да и для всего нашего поселка, связанным с началом Первой мировой войны, явилось неожиданное появление в небе немецкого дирижабля, которые тогда назывались цеппелинами по имени их конструктора графа Цеппеля. Дирижабль некоторое время повисел над нами, не проявляя агрессивности, и так же неожиданно "уплыл". Видимо, это был корабль-разведчик. Впечатление от его появления было огромным не только для детей, но и для взрослых зрителей.

В ноябре 1914 г. в связи с успешным продвижением немецких войск на северо-западные районы России началась эвакуация среднего и старшего звена железнодорожных служащих. Нашей семье пришлось уехать почти налегке в назначенное отцу новое место - город Сасово.

С нашей семьей уехала и моя няня Дуня. Это событие оставило в моей памяти только один эпизод - прибытие поздним вечером в Сасово под проливным дождем и переезд со станции в назначенную для нас квартиру на извозчике. Помню, как переносили из повозки в дом наши скудные пожитки под аккомпанемент дождевой капели и неистового собачьего лая.

В Сасово мы прожили очень недолго, вероятно, пару месяцев, после чего отец получил назначение дежурным по станции города Ржева на Волге. Там мы поселились в двухкомнатной квартире в доме хозяина конфетной "фабрики", фамилии которого я не помню, но все называли его по отчеству - Руфич.

Ржев был глубоким тылом, так что папина служба и наша жизнь протекали без потрясений. "Фабрика" нашего хозяина Руфича представляла собой довольно большой сарай, в котором работали 2-3 человека, изготовлявшие под руководством Руфича пастилу, тянучки, карамель, которыми Руфич щедро потчевал нас - своих постояльцев.

С этого времени (приблизительно с 1916 г.) мои воспоминания становятся более четкими. И сейчас хорошо визуально помню плёс на Волге и ветряную мельницу, которая стояла поблизости. Там мы прожили лето и часть осени 1916 г. У Руфича была коляска с выездом, на которой он пару раз возил нас в сосновый бор, где устраивали настоящий пикник с самоваром, который топили еловыми шишками, и все с теми же тянучками. В одну из таких поездок, папа пошел купаться и заплыл в водоворот, из которого с трудом выбрался. Мама, Руфич и извозчик наблюдали за этой драмой с берега. Хотя все закончилось благополучно, у мамы началась истерика, и все заботы были перенесены на нее. А потом мы дружно собирали шишки, растопили самовар и закончили день мирным чаепитием, естественно, с тянучками. Наша жизнь в Ржеве была недолгой - лето и начало осени.

В это время в результате Брусиловского прорыва русские войска заняли часть тогдашней Австро-Венгрии и, в частности, Черновцы, станцию Коломыю и ряд железнодорожных пунктов. Так как, будучи в Ржеве, отец считался в железнодорожном резерве, то после захвата ряда железнодорожных станций, в частности Коломыи, он получил назначение ТУДА, но нас с мамой побоялся взять в место близкое к фронту. Отец созвонился с железнодорожным начальством в Москве, и там обещали предоставить нам жилье на период временной службы отца на Прикарпатской ж.-д.

Итак, мы оказались в Москве. Нас поселили недалеко от Брестского (ныне Белорусского) вокзала на Второй Брестской улице в семье одного железнодорожника, находящегося в длительной командировке. Квартира была 3-х комнатной, две из которых занимала хозяйка с 6-летней дочерью Ритой. Мы с ней много играли и, когда наших мам не было дома, она на кубиках учила меня азбуке в тайне от мам, которые считали, что я еще слишком мал. Я оказался смышленым учеником и во время одной из прогулок с мамой храбро прочитал "МОРОЖЕНОЕ" и потащил маму в кондитерскую. Потом к удивлению мамы я прочитал еще несколько вывесок. Наша с Ритой тайна была раскрыта. Я боялся, что мама будет сердиться, но она была довольна моими успехами и поблагодарила Риту за науку.

В этот период мы как-то особенно сблизились с мамой. Стали вместе читать популярный тогда журнал "Нива", похожий на современный "Огонек". Мама напевала мне некие романсы, которые я не запомнил. Она читала мне письма, которые получала от отца, и мы нетерпеливо с надеждой ждали переезда к нему. С улыбкой вспоминаю конфуз, который приключился однажды, когда в отсутствии мам мы с Ритой решили навести порядок на мамином туалетном столике. Все туалетные принадлежности - пудру, духи и др. мы убрали со стола под стол. Но мама быстро простила нам это невольное переусердствование.

Наконец настал радостный день - мы получили от папы письмо с железнодорожным билетом для нас и уехали в Черновцы. Переезд, как и все прочие, осуществлялся в товарном вагоне.

В Черновцах мы поселились в квартире на одной из главных улиц, которая начиналась от железнодорожного вокзала, тянулась по склону оврага и заканчивалась небольшим парком, у входа в который стоял памятник - бюст Франца-Иосифа - монарха Австро-Венгрии, царствовавшего более 70 лет, что стало мировым рекордом пребывания на троне. На этой улице была проложена и трамвайная колея. Я подчеркиваю эти подробности, так как они были связаны с двумя яркими событиями моего детства. Я любил играть на тротуаре. И вот однажды я увидел своего отца, сидящим рядом с водителем проезжающего мимо автомобиля. Я бежал по тротуару и кричал: "Папа, папа! Возьми меня!". Но моя просьба не была услышана, и я с ревом возвратился домой. Это была первая легковая машина, которую я увидел. Второе событие на этой улице было более серьезным. Мы с приятелем забавлялись тем, что укладывали на трамвайную колею камешки, чтобы посмотреть, как они будут раздавлены колесами трамвая. Во время увлекательного занятия я почувствовал, как на мое плечо опустилась большая рука и изрядно меня тряхнула. Это был австрийский полицейский, который, к счастью, ограничился увесистым подзатыльником и бранью на немецком языке. Вспоминая сейчас об этом эпизоде, я думаю о том странном по нынешним понятиям режиме, когда в занятом русскими войсками городе сохранились австро-венгерские полицейские, которые не были репрессированы. Да и само снисходительное поведение полицейского по отношению к юному хулигану тоже кажется мне сейчас удивительным...

За нашим домом склон оврага поднимался вверх и заканчивался забором, за которым находился фруктовый сад, откуда слышался собачий лай. Этот сад привлекал небескорыстное любопытство четырех- пятилетних детишек нашего двора, но лай многих, как нам казалось, собак страшил и отпугивал от активных действий.

Однако русские войска не смогли укрепиться в этом районе и вынуждены были с поспешностью отступить под натиском австро-венгерских сил. Эвакуация русских служащих осуществлялась железнодорожными эшелонами, каждый из которых состоял из доброго десятка двухосных товарных вагонов, наскоро приспособленных под временное жилье. Наша семья тоже получила такой вагон. Железнодорожный путь в Карпатах вьется серпантином так, что из окон одного эшелона можно было увидеть и пару составов, двигающихся впереди или следовавших позади. Если один из составов останавливался, то, естественно, должны были остановиться и все следующие за ним. Никаких светофоров и средств автоблокировки тогда не существовало, и машинист должен был на глазок выдерживать безопасную дистанцию и по своему усмотрению тормозить или останавливать состав. Остановки были частыми, теплая летняя погода манила пассажиров на воздух. Во время одной из таких непредвиденных стоянок отец с мамой спустились из вагона и расположились на траве. Я сидел в дверях вагона и с любопытством следил, как наши эшелоны ползли по извилистой горной дороге. Вдруг раздался мамин истерический крик, и я почувствовал резкий толчок. Мама с отцом бросились к вагону и схватили меня на руки.

Оказалось, что машинист следовавшего за нами состава не сумел вовремя затормозить и врезался в хвост нашего эшелона, раздавив последний вагон. Эта картина и через 80 лет стоит как живая перед моими глазами. Потом пострадавший вагон оттащили, и движение восстановилось. Насколько я помню, жертв при этом не было.

Следующим местом явки отца было управление юго-западной железной дороги в Киеве. Здесь мы остановились на несколько дней в семье папиной сестры - моей тети Тони. Ее муж, Александр Мирошниченко, был преподавателем Киевского кадетского корпуса, будучи в чине штабс-капитана. Этот корпус и их квартира находились в живописном районе Киева - Печерске. В семье было двое мальчиков, Николай и Константин, которых по-домашнему называли Кока и Котик. В их детской поставили кровать и для меня. Коке было уже лет десять. Он учился в кадетском корпусе. С Котиком же, а заодно недолгое время и со мной, занималась тетя Тоня. Самым острым впечатлением, оставшимся в моей памяти, был панический испуг от влетевшего в комнату тополиного пуха, который показался мне фантастическими насекомыми, переметавшимися низко над полом под струями воздуха от открытого окна.

Жили мы в Киеве всего несколько дней до получения отцом нового назначения - помощником начальника станции "Трихаты". Эта станция находилась примерно в середине небольшой стратегической однопутной железнодорожной линии, проложенной во время войны от Одессы до Николаева. На станции было действительно три строения: здание собственно станции барачного типа, сарай для дров и туалет. Здание станции имело две половины. В одной находилась квартира начальника станции. В ней он жил с женой и дочерью Алинкой, которая была немного старше меня, и на которую я впервые смотрел с интересом как на красивую девочку.

Во второй половине строения находилась комната дежурного помощника начальника станции с телеграфным и телефонным аппаратами. Была еще и комната нашей семьи и миниатюрная кухонька. Интересная деталь: поезда ходили очень редко и, как правило, только днем. А о следовании поезда по направлению к нашей станции сообщалось по телеграфному аппарату Морзе. Стенка между нашей комнатой и помещением дежурного была фанерной, и я помню, что мы удивлялись и восхищались папой, который даже во время дневной дрёмы безошибочно узнавал код (из точек и тире) вызова нашей станции. Станцию окружала типичная украинская степь с древними курганами, копаясь в которых, мы обнаруживали монеты многолетней давности. Станция находилась верстах в пяти-шести от украинского села, расположенного на берегу Южного Буга. По другую сторону железной дороги на расстоянии нескольких верст были владения немецких фермеров-помещиков Янкеля и Мартина. Они стремились поддерживать со станционным начальством дружеские отношения, ибо от этого в некоторой степени зависели их возможности транспортировки урожая в ближайшие города. Иногда они присылали свою бричку с кучером, который отвозил нас в гости, где нас угощали парным молоком, свежим мясом, чаем с мёдом и прочей вкуснотой.

Помню, как австро-венгерские солдаты, вторгшиеся в это время на Украину, бросали нам, детям, с тендера паровоза проходящего поезда пригоршни сахара-рафинада.

Помню, как однажды в конце осени разыгрался сильный ветер, который сорвал засохшие кусты перекати-поля и погнал их в сторону станции. Кустов было очень много и издали они показались мне стаей собак или волков. Они подкатывались к забору, накапливались большой грудой, так что последующие перекатывались через забор, и опять было впечатление, что это скачут собаки или волки.

В этот период я уже самостоятельно читал детские книжки. Запомнился рассказ о горбуне, над которым насмехались уличные мальчишки. Они развлекались, забрасывая его на улице камешками, и весело хохотали при "попадании в цель". Читал я этот рассказ в одиночестве, и когда родители вернулись домой, то застали меня плачущим горькими слезами из жалости к калеке и к себе. Последнее было вызвано тем, что когда папа и мама видели меня сгорбившегося над книгой, они говорили, что такая поза может привести к горбатости...

Нас угнетала необходимость частого посещения ближайшего села, где мы приобретали все продукты. Родители решили, что целесообразнее будет снимать квартиру в селе, а папе ходить на станцию только на дежурства. Мы сняли комнату с кухней у хозяина, который разводил птиц. Во дворе было много кур, гусей, уток. Непосредственно ко двору примыкала бахча с арбузами и дынями. Если мы хотели купить арбуз, хозяин сам выбирал по своему усмотрению лучший и раскалывал его о столбик забора. Зрелище это было столь ярким, что и сейчас стоит перед моими глазами. Достойный арбуз хозяин вручал нам, а не удовлетворявший его выбрасывал скоту.

Запомнилось еще одно, казавшееся тогда страшным событие. Во время одного из сильных летних ливней поток воды пробил глинобитную стену кухни и устремился через нее по лестнице вниз.

Большой радостью для меня было катание на лодке по реке Южный Буг, которая текла за селом. Мы проплывали по заводям, окруженным камышами. Особенно запомнилось вечернее катание при свете луны. Папа с мамой что-то напевали вполголоса, а я болтал руками в воде.

По Бугу один раз в день около 12 часов дня проходил небольшой пароход. Я всегда просил позволить мне искупаться в доходящих до берега волнах, причем я представлял себе купание в морской стихии.

В ноябре 1917 года отец получил новое назначение в Шепетовку, и мы распрощались с Трихатами, жизнь в которых оставила ярчайшие впечатления моего раннего детства. В Шепетовке нас застало и сообщение о Февральской Революции. Сразу по приезде в Шепетовку нас поселили в комнате одного из служебных привокзальных помещений. Через несколько дней отец простудился и заболел воспалением легких. В одну из тяжелых для нас ночей появились двое рабочих - сцепщиков вагонов, которым начальство позволило до получения своего жилья ночевать в нашей комнате. "Гости" расположились на полу на своих пальто. Они были в изрядном подпитии. Папа стонал в горячке. Один из ночлежников пьяным голосом сказал другому: "Что он все стонет, спать не дает. Давай его зарежем". Мама была в ужасе. Она уложила меня в постель и накрыла с головой. Ей удалось урезонить наших постояльцев, объяснив им, что отец болен. А утром, пока они еще спали, мама, одевая меня, обнаружила вшей, которых, очевидно, занесли ночные постояльцы. Она побежала к начальнику станции и рассказала ему о создавшейся обстановке. Тот отнесся к нам сочувственно. Утром "гости" ушли, и больше мы их не видели. Мама оставила отца на несколько часов на попечении одной из служащих вокзала, а сама пошла в город искать жилье. Ей удалось найти недалеко от вокзала две комнатки с коридором, который мама превратила в кухню. Перед окнами нашей квартиры был небольшой огород хозяина, а за забором - зеленый луг, размером с футбольное поле. На противоположной стороне находился сахарный завод. Папу навестил железнодорожный врач, который диагностировал воспаление легких, осложненное плевритом. Поскольку отец приехал по официальному направлению, ему выдали небольшое денежное пособие. Но этого было мало для лечения больного и жизни семьи. Так что, как я помню, мама продала кое-что из носильных вещей. К счастью, отец начал поправляться, но необходимо было хорошее питание. Кроме того врач рекомендовал поить отца парным молоком, добавляя в него небольшие дозы коньяка. Постепенно отец начал поправляться, и жизнь стала входить в норму. С железнодорожного склада нам привезли дрова, которые нужно было распилить и расколоть своими силами. Когда отец с присущим ему упрямством взялся за колку, мама, стараясь оградить его, еще не оправившегося от тяжелой болезни, от тяжелой работы, приказала мне сесть на полено, приготовленное к колке. Помню, что пала очень рассердился, размахивал угрожающе топором, прогонял меня домой... Закончилась эта ссора родителей победой матери. Знаю, что маме для поддержания финансового равновесия семьи приходилось еще не раз продавать или обменивать на базаре на продукты кое-что из нашей одежды, белья и кое-каких безделушек.

Наконец папа пошел на работу, но на семью обрушилось новое несчастье. Я тяжело заболел ангиной. Была высокая температура. Однажды я сквозь слезы спросил: "Мама, я умру, правда?" Она расплакалась и ответила: "Да что ты, Люшенька (так меня звали в детстве), ты еще выздоровеешь, поедешь в Лондон". Мама, много читая вообще, особенно любила английскую литературу. Она читала мне отрывки из Диккенса, Теккерея, Шарлотты Бронте и др. В те времена возможность зарубежной поездки представлялась абсолютной фантастикой. Но в 1995 г. я осуществил мамино предсказание - побывал в Лондоне и даже выступил по "ВВС" с небольшой лекцией, но об этом значительно позже....

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Сравнительно недолгое пребывание наше в Шепетовке совпадает по времени с событиями, описанными Николаем Островским в книге "Как закалялась сталь".

В то время в районе Шепетовки шли военные действия. Помню, как мы бегали в уборную под свист снарядов. Стоя у окна, я с интересом наблюдал, как перебегали, падали, прятались в окопы воевавшие солдаты Красной Армии и петлюровцы. Нельзя не упомянуть о комическом эпизоде в ходе одного из сражений. На краю огорода у нашего хозяина лежала предназначенная для удобрения огорода большая куча навоза. Один из снарядов взорвался непосредственно в этой куче и разбросал навоз относительно ровным слоем по всему огороду. После окончания боя хозяин, улыбаясь и потирая руки, приговаривал: "Вот это да! Вот это славно!"

После полного выздоровления отец проработал в Шепетовке, насколько я помню, всего несколько недель. Свободной должности, соответствующей достаточно высокой квалификации отца, не находилось, и он поехал в Киев в Управление Юго-Западной железной дороги. Здесь он получил новое назначение - агентом по розыску грузов в г. Жмеринка. В те годы при частой смене властей в делах пересылки грузов царила изрядная неразбериха. Грузы, отправляемые организациями и частными лицами, зачастую выгружались не по назначению, а иногда и противозаконно захватывались. В обязанности агента входило выяснение всех обстоятельств, обнаружение нужных грузов и отправка их по надлежащему адресу.

Просьба отца именно о таком назначении была обусловлена и сугубо личными соображениями. В Жмеринке проживало несколько поляков - родственников моей матери. Кроме того, там находилась администрация - так называемое "Отделение" Юго-Западной железной дороги. Итак, мы вновь погрузились в теплушку и приехали в Жмеринку.

ЖМЕРИНКА

Жмеринка представляла собой, да и сейчас представляет, большой железнодорожный узел. Она находится посредине пути между Киевом и Одессой. Кроме того, от нее отходят железнодорожные ветки в направлении Румынии, Болгарии и Польши через Могилев Подольский, а через Каменец Подольский - и в другие страны Юго-Восточной Европы. Название Жмеринка происходит по преданию от польских слов "жмэ ренкэ", что по-русски значит "жму руку".

В связи с тем, что через Жмеринку проходило много международных составов, там был построен один из самых красивых вокзалов России. Окна были украшены высокохудожественными витражами, а интерьер мрамором, художественной лепкой и картинами. Станция имела для приема поездов три платформы, соединенные подземными тоннелями, стены которых украшались художественной керамикой, напоминавшей некоторые переходы современных станций метрополитена.

Приблизительно в километре от вокзала находились паровозное депо и вагонные мастерские. Впоследствии я часто бегал туда смотреть, как на специальном механизме поворачивают паровоз. А немного дальше располагалась больница, в приемный покой которой мне не раз приходилось наведываться со своими хворобами.

Итак, мы приехали в Жмеринку. Теплушку нашу поставили на окраине станции, и мама сразу же отправилась отыскивать пани Ядвигу Анкудович, с которой у нее была переписка. Во дворе пани Анкудович стояли три небольших одноэтажных дома. Муж ее давно умер, а дочь Янина в 1915 году заболела чахоткой, уехала на лечение в Закопаны, где вскоре скончалась. Сын Станислав закончил медицинский институт и в годы гражданской войны оказался в польской армии в должности военного врача.

Когда мы приехали, пани Ядвига была больна сыпным тифом. Маме разрешили переговорить с ней только на расстоянии. Пани Ядвига разрешила нам у нее поселиться и познакомила с будущими соседями. Однако сделать это мы смогли только после ее смерти и тщательной дезинфекции всей квартиры. Мы еще некоторое время жили в теплушке, так как квартира была опломбирована, а двери и окна плотно заклеены непроницаемой для дезинфекционного газа бумагой. Рядом с нашей теплушкой стояла еще одна, в которой помещалась типография. В ней день и ночь стучал типографский станок, на котором печаталась большевистская фронтовая газета и агитационные листовки. Помню, что я засыпал под мерный стук печатной машины. На соседнем пути стояли теплушки с красноармейцами. Я помню, как пестро была одета тогда армия. Формы фактически не существовало. Красноармейцы были одеты, кто как мог, - в сапогах, в ботинках с обмотками, в полувоенной, полугражданской одежде. Осталось в памяти, как однажды мы увидели выброшенный нами полуразбитый ночной горшок, в котором красноармеец нес суп из полевой кухни. Помню, как в теплушке с раздвинутой дверью напротив нас умирал красноармеец, а его товарищи, собравшись вокруг, пели ему, еще живому, заупокойную.

После того как пани Анкудович была похоронена бригадой санэпидстанции, и была проведена повторная дезинфекция, нам разрешили переехать в эту квартиру. Она состояла из большой комнаты, кухни и застекленной веранды. Перед окнами кухни были клумбы, где мы посадили нарциссы, тюльпаны и другие цветы. Веранда выходила в садик, где была пара яблонь и два великолепных грушевых дерева: "Панна Людвика" и "Бера". Напомню, что пани Анкудович была владелицей трех домов, находившихся в общем дворе, в котором росли яблони, вишневые и грушевые деревья…

Между тыльной стеной сарая и забором соседей находился узкий проход, в котором мы с мальчишками как-то обнаружили закопанные патроны, брошенную винтовку и пистолет. Из найденных патронов мы вытаскивали пули, высыпали на камень порох и тайком от взрослых поджигали его. Забавляясь, мы набивали порохом дверной ключ, вставляли в него гвоздь и обвязывали веревкой. Затем этим сооружением ударяли по дереву или столбу, производя звук, похожий на выстрел... В этом мы были не одиноки. Так, насколько я помню, развлекались все мальчишки.

В нашем дворе жили две ничейные собаки: мальчик - Мурзик с гладкой шерстью и лохматая девочка Мышка. Нервная система Мурзика была травмирована бесконечными выстрелами. Поэтому от наших упражнений с порохом он каждый раз заходился в нервном лае.

Вспоминаю, какое большое впечатление произвело на всех вступление польских войск. Однажды утром у наших ворот остановился блестящий офицер на лошади. На нем все сверкало: мундир с начищенными пуговицами и конфедератка с золоченым шнурком (головной убор польского офицера). После одетых во что попало петлюровцев и красноармейцев его фигура производила почти театральное впечатление. Он заглянул через забор и спросил: "Хто тут жие? Чи нема ту жолнежи?" (нет ли тут солдат?). Получив от нас отрицательный ответ, он поехал дальше. А через несколько часов по мощеной булыжником Гимназической улице, проходившей мимо нашего дома, проехал открытый автомобиль с, очевидно, высоким польским чином. Машина переехала бросившуюся с лаем под колеса Мышку. Я с плачем кинулся к ней, схватил на руки, перенес во двор, где она лежала несколько часов, жалобно повизгивая. Машина, хотя и легковая, расплющила брюшко несчастной Мышки, но травма оказалась не смертельной. Мы нежно ухаживали за нашей пациенткой, кормили ее размоченным в молоке белым хлебом, и уже через несколько дней собачонка начала самостоятельно передвигаться по двору, а еще через пару недель бегать и играть вместе с нами.

Польский отряд, который вошел в Жмеринку, был расквартирован в построенных за несколько лет до войны казармах 9-го и 10-го полков царской армии, которые находились приблизительно в двух километрах от центра города. Здесь на так называемой территории 9-го полка после революции по воскресеньям регулярно устраивались футбольные матчи, на которые, как правило, бегали почти все жмеринские мальчишки.

Польский отряд простоял в Жмеринке очень недолго. Через несколько недель поляки начали отступать под натиском большевистских сил. Для того, чтобы задержать преследование, поляки решили взорвать железнодорожный мост, проходивший над одной из главных улиц города - Шуазельевской. По городу были расклеены объявления о том, что взрыв произойдет в 6 часов вечера (даты я не помню). Жителям близлежащих домов было рекомендовано не выходить на улицу. Взрыв произошел действительно в назначенное время и, как стало известно позднее, человеческих жертв не было. После взрыва любопытные жители Жмеринки ходили разглядывать искореженную груду железа.

Однако этим эпизодом военные действия, связанные с гражданской войной, в нашем районе не кончились. Еще почти в течение года продолжались и крупные бои, и мелкие стычки отрядов большевиков и деникинцев, петлюровцев и махновцев, и других полувоенных, полубандитских формирований. Поезда в этот период ходили нерегулярно, с очень малой скоростью (почти "ощупью"). На железнодорожном полотне то там, то здесь происходили взрывы, калечили семафоры и стрелочные механизмы. На паровозах у передних поручней стояли красноармейцы с пулеметами или винтовками наизготовку.

Жмеринка была центром, как мы уже говорили, через который осуществлялись связи между крупными городами Украины - Киевом и Одессой, а также связи между центральными районами России и рядом стран Запада. В направлении Одессы находилась станция Ярошенка, а около нее бывшее польское имение, на территории которого был большой парк и богатые конюшни. В направлении Киева у станции Браилов был расположен большой сахарный завод, на который возили нас, школьников, для ознакомления с производством.    Далее...