...Назад

С двух сторон от Жмеринки располагались поселки: Большая Жмеринка, где была скотобойня, и Малая Жмеринка, где жили в основном рабочие паровозных и вагонных мастерских. Ежедневно утром по гудку они направлялись на работу, а вечером возвращались обратно мимо нашего дома. В Малой Жмеринке жили также крестьяне, которые привозили на центральный городской базар свои продукты: овощи, фрукты, молоко, домашнюю птицу и др.

Сам город разделялся железной дорогой на две части. Население одной из них образовывало, по сути дела, большой железнодорожный поселок. До революции здесь находилась большая мужская и женская гимназии. Здесь жили почти все железнодорожные служащие. Здесь же было расположено так называемое Отделение железной дороги - административный орган, которому подчинялись все железнодорожные службы. После революции здесь была создана железнодорожная профшкола, готовящая техников-механиков железнодорожного транспорта. Здесь же жила большая часть интеллигенции города. В этой части находилась и городская больница. В годы Советской власти мужская гимназия была преобразована в семилетнюю трудшколу, в которой я учился. В этой школе был очень высокий ценз преподавания. Это произошло благодаря тому, что в голодные послереволюционные годы в Жмеринку бежало немало интеллигентов из Петрограда. Через улицу от нас жил крупный петроградский инженер Пушкин, с которым у меня завязалась большая дружба на почве коллекционирования почтовых марок. В городе жил известный украинский писатель Смолич, близкие родственники композитора Глиэра. С их детьми я дружил и когда подрос, будучи в Киеве, провел целый день на квартире у Глиэра, который играл нам фрагменты из своих произведений. Рядом с домом Пушкина жила семья Балинского, одного из первых радиоинженеров России (сам он жил в Киеве). В этой семье были две девочки - Таня и Оля, которые мне, босоногому мальчишке, казались пришельцами из какого-то другого, светлого мира. Они не общались ни с кем из детей, всегда были красиво одеты. Часто через улицу доносились звуки рояля.

По другую сторону от железной дороги располагалась администрация города, исполком, комитет комсомола, руководство пионерской организацией и др. Там же были большие магазины, кинотеатр и небольшой парк. Вблизи от вокзала стояла православная церковь, которую мы с папой посещали по воскресеньям. Помню, что церковная обстановка и особенно пение сильно действовали на мое детское воображение и психику. Я переживал минуты восторга и благоговения. Хотелось опуститься на колени и поцеловать край ризы священника. Был в городе и католический собор. А совсем недалеко от нашего дома по пути к вокзалу - синагога, мимо которой мы, мальчишки, пробегали с чувством страха, так как ходили слухи, что евреи убивают русских мальчиков для жертвоприношений при изготовлении мацы.

Рядом со зданием вокзала, о котором я писал, находилось здание старого вокзала, превращенное в библиотеку. Библиотекарем была Раиса Николаевна Левченко, муж которой во время гражданской войны умер от тифа. Я посещал библиотеку часто - по два-три раза в неделю. Раиса Николаевна разрешала мне рыться в книгах. Я забирался по лесенке к верхним полкам стеллажа и там подолгу перелистывал книги, выбирая себе для чтения то, что меня интересовало. Раиса Николаевна одобряла мой выбор. Однажды она сказала мне: "Леня, я хотела бы познакомить Вас с моим сыном Воликом". Это знакомство состоялось через несколько дней и переросло в большую дружбу, которая продолжалась долгие годы до смерти Волика, о жизни которого я расскажу еще на страницах этой книги. Мы с Воликом встречались почти ежедневно. Сначала у нас с мамой, а затем у Раисы Николаевны. Мне было тогда 7 лет, Волику на несколько месяцев больше. На семейном совете мои родители и мать Волика решили, что пора определять нас в школу.

Некоторые трудности возникли в связи с тем, что мы не знали деталей школьной программы. В частности было неизвестно, будут ли уроки Закона Божьего. На всякий случай мы с Воликом выучили молитвы "Отче наш" и "Богородице Дева, радуйся". Однако эти сведения, как выяснилось позднее, нам были не нужны.

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

В ответственный момент собеседования с наставницей 5-го класса наши знания вполне удовлетворили педагога, и мы были приняты. Однако после нескольких дней занятий строгий директор школы решил, что мы не удовлетворяем возрастному цензу, и нас перевели в 4-ый класс.

Тогда в России школы были 9-ти летними, а на Украине средние школы были 7-ми летними. Вспоминая школьные годы (1921-1925 годы), думаю о том, насколько высок был профессиональный уровень педагогов нашей школы. Физику у нас преподавал доцент Петроградского университета Сергей Иванович Смирнов, русский язык - сестра крупнейшего украинского писателя Смолича, немецкий язык вела немка Александра Иогановна Россман, которая до Революции была гувернанткой в одной из дворянских семей. Параллельно с немецким мы изучали и французский язык, который преподавала итальянка Ракиони. Географию вела сестра матери Волика, Юлия Николаевна, которая до Революции жила некоторое время в Италии и Франции. Ее уроки мы слушали как интереснейшие рассказы путешественника.

С другой стороны были и такие преподаватели, которых ученики остро недолюбливали и часто попросту смеялись над ними. Так, пение преподавал церковный регент Нетреба, который приходил на урок со скрипкой, как правило, в подвыпитии, и репетировал с нами пение "Интернационала" и "Вы жертвою пали..." Уроки физкультуры на школьном плацу вел фельдфебель бывшей царской армии, который был по военному груб и часто обзывал учеников нецензурными словами, а уроки чаше всего сводил к маршировке.

Весьма пестрым был и классовый состав школьников. Наряду с нами, детьми пролетариев (рабочих и служащих), в классе учились и дети бывших владельцев магазинов, частно практикующих врачей, зажиточных крестьян. Вскоре после введения НЭПа (новой экономической политики) эти дети стали заметно отличаться от нас красивой одеждой, сытными завтраками, которые они приносили с собой. К ним, например, относились: надменная дочь владельца большого магазина тканей, два сына частнопрактикующего зубного врача, две дочери достаточно богатого крестьянина и др. Через два дома от нас жил и учился в нашем классе сын чистильщика сапог Гелды, Минька. Он нередко приходил к нам домой. Я помогал ему решать арифметические задачи и правил его фантастическую орфографию. Он, в свою очередь, будучи старше меня года на три, усердно пытался просветить меня в области секса, рассказывал, как в отсутствии родителей занимался любовью с одной из соседских девчонок, и как отец, застав их однажды за этим занятием, основательно поучил "юных любовников" ремнем. Помню и другой эпизод из этой области. Сын нашего соседа, паровозного машиниста, Филька Козубский, за несколько открыток пообещал мне, что его старшая сестренка, красивая девочка Люба, покажет мне свои прелести. Я извлек из альбома несколько открыток и с деловым видом побежал за угол дома на "смотрины", где Люба подняла на минутку свою юбчонку. Моя мама обратила внимание на то, как я куда-то побежал с открытками. Она открыла окно и стала свидетельницей этих "смотрин". Мама разъяснила мне неприличие того, что произошло, и имела разговор с родителями Кольки и Любы. Результатом разговора была изрядная порка обоих. Если уж затрагивать эту тeму, то следует вспомнить, что однажды при совместной прогулке с Колькой для отлова коллекционных бабочек, тот предложил мне на ближайшем лугу осуществить "заманчивый" акт мужеложства. Эта занятие заранее показалось мне противным, и я отказался от такого "удовольствия".

Но вернемся к делам школьным. Мы с Воликом явно лидировали в классе. На родительском собрании при окончании 6-го класса Крайзмер был назван талантливым мальчиком, а Левченко - гениальным. Такая характеристика нисколько меня не уязвила, ибо я относился к Волику как к образцу для подражания и даже зависти.

Особой дисциплинированностью школьники, как правило, тогда не отличались. Я не был исключением. Помню, на урок рисования учитель принес несколько чучел птиц и зверушек и раздал их нам. Учитель отлучился, а мы должны были прилежно рисовать. Мне досталось чучело петуха. Дело было поздней весной. Многие из нас, в том числе и я, ходили на занятия босиком. Я подложил под себя книги и водрузил свою ногу на парту, зажав карандаш между большим и указательным пальцами. В такой позиции под общий хохот класса и пытался рисовать. В это время вошел учитель. Он посмотрел на мои упражнения и, хлопнув дверью, вышел из класса. Через несколько минут появился директор, Ян Сигизмундович Стефанов. Он подбежал ко мне, схватил мой карандаш, альбом для рисования, портфель и выбросил все это из окна второго этажа во двор, крикнув: "Чтобы я больше в школе тебя не видел..." Я подобрал свои вещи и с позором явился домой. Вечером после возвращения отца с работы на домашнем совете было решено, что я должен идти в школу и вести себя так, будто бы ничего не случилось. И, действительно, на следующий день я пошел в школу. Урока рисования не было, с директором я не встречался, на всех уроках вел себя пай-мальчиком, и инцидент не получил дальнейшего развития.

При переходе в последний 7-ой класс мы обнаружили среди нас двух девушек, явно старше нас всех. Обе происходили, очевидно, из интеллигентных семей. Звали их: Лена Жукова и Галя Ткаченко. При знакомстве выяснилось, что к школе их готовили родители, а в последний класс трудшколы их определили для того, чтобы они могли получить свидетельство об образовании. Видно было, что они хорошо подготовлены к школе и хорошо воспитаны. Они старались не выделяться среди нас, но это получалось само-собой. Лена Жукова хорошо рисовала и писала стихи. Приведу одно из них:

     
          Малютке Крайзмеренку - премилому ребенку 
          
          Итак мы в жизненной дороге, 
          С тобой прощаясь, мой дружок, 
          Сказала б в прозе очень много,
          В стихах скажу лишь восемь строк:
          Счастливым быть тебе желаю,
          Желаю долго-долго жить,
          Любить тебя не обещаю,
          Но постараюсь не забыть.
    

О ее судьбе я ничего не знаю. Итак, в июне 1927 года настало время проститься с нашей трудшколой. Мы получили удостоверения. Мое кончается словами: "Л. П. Крайзмер признан талантливым и всесторонне развитым". Далее стояла подпись директора школы и круглая печать. На церемонии выдачи свидетельств присутствовали родители. Говорили, как обычно, теплые напутственные слова.

На вечере, который состоялся в тот же день, под музыку рояля танцевали немногие умевшие танцевать ученики. Я же стесненно жался в уголочке, сидя с мамой.

Началась новая эпоха в моей жизни. На лето к нам приехала из Петрограда моя кузина Нина, красивая, интеллигентная, со вкусом одетая девочка. В первые дни я, босоногий мальчишка, чувствовал себя в ее присутствии как-то стеснительно и неуютно.

Через несколько недель после расставания со школой мы и многие прошли по нашей улице в похоронной процессии за гробом директора школы Степанова, покончившего с жизнью в петле, привязанной к дверной ручке. Мещанские пересуды утверждали, что причиной явилась растрата школьных финансов, связанная с дорогими подарками учительнице - красавице итальянке Ракиони.

Так закончился первый этап моей сознательной жизни, связанный с получением образования. В то время для меня основным было - получить как можно больше знаний из разных областей науки и культуры. Но жизнь складывалась иначе. Мне было 13 лет и по возрасту я не мог поступить даже в профшколу. Правда, в Жмеринке была железнодорожная профшкола, готовившая помощников паровозных машинистов. Мой ближайший друг Волик решил поступить в эту школу, я же в это время увлекался первыми опытами приема радиосигналов. В школе преподаватель физики смастерил простейший радиоприемник, который состоял из двух катушек, обмотанных изолированной проволокой и, так называемого, кристаллического детектора со стальной пружиной. Перемещая острие пружины по кристаллу, можно было отыскать точку, позволяющую слышать в наушниках обрывки радиосигналов (телеграфа Морзе или голоса), транслируемых мощными Киевской или Московской радиостанциями. Такой приемник смастерил и мой соученик Женя Ильницкий, который пристроил на крыше дома небольшую антенну и часами просиживал, улавливая шорохи и звуки радиопередач.

Свой опыт он продемонстрировал и у нас в доме, на крыше которого пристроил антенну. Эти звуки в наушниках мы дали послушать нашему соседу по дому, пану Рейтеру, который был уверен, что это обман, и на чердаке спрятан человек, говорящий в телефон (с телефоном пан Рейтер был уже знаком).

НАЧАЛО ТЕХНИЧЕСКОГО ОБУЧЕНИЯ

Ближайшим средним учебным заведением, специализированным в области электро- и радиотехники, была Киевская железнодорожная электропрофшкола. Однако перед поступлением возникли два препятствия физиологического характера: первое - у меня был обнаружен верхушечный процесс в легких и второе - необходимость хирургической коррекции искривленной носовой перегородки. В первую очередь врач предписал родителям обеспечить мне усиленное питание, заключавшееся в том, что я ежедневно должен был наряду с обычной пищей выпивать 1 литр парного молока и съедать 2-3 яйца в виде сладкого гогель-могеля. Мне предписывалось также находиться в течение всего дня на свежем воздухе и спать после обеда. Должен признаться, что последнее правило я выполнял далеко не регулярно. Почти ежедневно я, уходя на "прогулку", посещал шахматный клуб, где проводил часы, согнувшись над шахматной доской да еще глотая папиросный дым шахматистов-курильщиков. К счастью, заботы родителей оправдались: уже в конце лета почти полностью прекратились колебания температуры. В середине августа мама отвезла меня в Киев и определила в железнодорожную хирургическую больницу, где работал тогда один из крупнейших в Киеве хирургов-ларингологов. Он под местным наркозом вырубил у меня часть изогнутой носовой перегородки. Эту операцию я героически выдержал, но за ней последовала ежедневная мучительная смена присохшего марлевого тампона. В конце лечения профессор похвалил меня за выносливость.

Таким образом я "готовился" к вступительным экзаменам в профшколу, которую вскоре преобразовали в Киевский железнодорожный электротехникум. Принимали в него с 15 лет, а мне было только 13. Для того, чтобы сохранить школьные знания в течение двух лет, я записался в Жмеринке на платные одногодичные вечерние курсы по подготовке в ВУЗы, которые являлись продолжением семилетнего школьного образования. Кроме того, я решил основательно изучить немецкий язык. В течение нескольких недель я брал уроки у нашей школьной преподавательницы немецкого языка, Александры Иогановны Россман. Финансовые возможности семьи были причиной того, что я перешел на самостоятельный заработок. Дочь местного почтмейстера не справлялась со школьной программой по арифметике, и я стал два раза в неделю давать ей уроки. Этого оказалось достаточно для того, чтобы перейти на ежедневные уроки с вдовой немецкого врача немкой Луизой Флориановпой Ковалевской, которая очень нуждалась и занималась со мной ежедневно, да еще и по полтора-два часа. Эти уроки, в которых к моему счастью полностью отсутствовали элементы грамматики, сводились к ее рассказам о своем детстве (она была дочерью бельгийского фабриканта), заучиванию немецких стихов Гете, Гейне, Шиллера и других поэтов. Я, со своей стороны, должен был по-немецки подробно рассказывать ей о прошедшем дне. Она была совершенно одинокой женщиной, и мои посещения приносили ей удовольствие. Впрочем, что из моих рассказов не понравилось маме, она, при моем появлении и прощаясь, нежно прижимала меня к своей пышной груди...

Так как после окончания курсов по подготовке в ВУЗ у меня оставался еще целый год до возможности поступить в техникум, я поступил на последний курс Рабфака. Рабфаки в то время представляли собой четырехгодичные вечерние курсы, на которые принимались практически полуграмотные рабочие с производственным стажем, которых готовили для поступления в ВУЗы, практически без экзаменов. Многие из них впоследствии отсеивались из институтов несмотря на льготные условия.

Вместе со мной на Рабфак поступил один из бывших соучеников по школе, Юрий Микульский, который был года на 3 старше меня. Сидели мы за одной партой, и во время уроков он упорно посвящал меня в тайны секса, безрезультатно уговаривая посетить вместе с ним его любимую проститутку.

На уроках биологии нам достаточно подробно излагали генетическую теорию Менделя-Моргана. Эти уроки производили на меня большое впечатление и имели большое познавательное значение по сравнению со школьными уроками биологии, которые сводились к скучным деталям строения отдельных растений и животных. И без всяких теоретических основ давались практические советы по садоводству, огородничеству и животноводству. В период годичного обучения на Рабфаке я занимался с тремя рабочими, которым помогал осваивать математические теоремы и решать относительно несложные задачи. Особую симпатию испытывал ко мне здоровенный 25-летний мужчина, Иван Слободнюк, который в благодарность за помощь изготовил для меня в вагонных мастерских пресс для переплетных работ.

Интересно, что через 10 лет я встретился со Слободнюком в Свердловске у входа в управление железной дороги, где в то время служил мой отец.

Лето после окончания Рабфака я провел вместе с моими бывшими школьными друзьями в интересных поездках по железнодорожным участкам, которые входили в сферу рабочей деятельности моего отца. Я уже писал, что мой отец был назначен в Жмеринку на должность агента по розыску грузов. Для этой работы ему был оборудован специальный товарный вагон с проводником, который заботился о бытовой стороне жизни отца. Вагон по мере необходимости прицепляли к поезду (чаще товарному), который довозил его до пункта предполагаемого нахождения груза. В этом пункте вагон отцепляли, и отец осматривал склады, составлял соответствующие акты и обеспечивал доставку грузов адресатам. Участки, которые инспектировал отец, были расположены от Жмеринки до станций пограничных с Польшей, Румынией и Болгарией: Жмеринка-Могилев-Подольский, Жмеринка-Проскуров, Жмеринка-Гречаны и др. Так как в вагоне находились только отец и проводник, то там оставалось достаточно места для всей нашей компании. Мы или гуляли в течение 2-3 часов, пока отец осуществлял свои рабочие функции, или отец оставлял нас в каком-нибудь месте на целый день, а на обратном пути забирал и отвозил домой в Жмеринку с попутным поездом. Я помню, что мы побывали на берегах Буга, бродили по лесам, купались в озерах.

Время летнего отдыха прошло незаметно, а осенью я начал занятия в Киевском железнодорожном училище, куда поступил после Рабфака. Хотя это Училище являлось средним, в нем работали высококвалифицированные преподаватели. В частности, физику нам преподавал профессор Рашевский из Болгарии, с братом которого я познакомился через много лет, когда выступал в Болгарии с научными лекциями.

Учебная программа Училища предполагала после 1-го курса производственную практику, и мы разъехались по различным участкам железной дороги. Меня направили на участок Жмеринка-Проскуров, где проводились работы по улучшению состояния телефонно-телеграфных линий. Я был прикомандирован к ремонтной бригаде, находящейся на расстоянии двух-трех верст от ближайшей станции. Прибыв к месту практики, я вышел из поезда и пешком отправился по назначению.

По пути я обнаружил перепутанные провода и решил сразу продемонстрировать свое мастерство. Мне удалось добраться до первых проводов и я пошел от столба к столбу, опираясь ногами на нижние и держась руками за верхние, испытывая при этом электрические разряды телеграфных токов низкого напряжения. Добравшись до места контакта между проводами, я разъединил их, спустился на землю и направился в расположение ремонтной группы. Группа размещалась в брезентовых палатках. Я представился старшему и доложил о выполненном мною ремонте, за что получил заслуженную благодарность. Мне выделили место в палатке. Погода стояла жаркая, и я выбрал место в углу так, чтобы ночью можно было высовывать голову наружу, за что и поплатился. Мою бедную голову попыталась облизать принадлежавшая группе лошадь, изрядно при этом напугав меня. Голову я, естественно, спрятал в палатку и больше не рисковал высовывать.

По утрам рабочие умывались на улице под рукомойником. Я вспомнил рассказ отца о том, как его брат, учившийся в Электротехническом институте Петербурга, приехав домой на каникулы, весело подшутил над своими родичами. Он подключил один проводов индуктора к умывальнику, а другой к листу жести, и когда кто-то начинал умываться, он незаметно крутил ручку индуктора, награждая умывающихся электрическими разрядами. Я решил повторить этот опыт, что мне превосходно удалось. Разряды тока были слабые, и мое хулиганство вызвало только веселое оживление.

Конечным пунктом моей практики была станция Проскуров, где я в течение полумесяца изучал телефонный и телеграфный аппарат (Морзе). Вторая половина месяца предназначалась для ознакомления с электромашинами железнодорожной электростанции.

Во время практики мы не только постигали премудрости своей специальности, но и выполняли посильную работу, получая за это соответствующее вознаграждение. На заработанные деньги я смог кое-что купить, а возвратившись домой в Жмеринку приобрел желтые туфли, казавшиеся мне верхом совершенства. В них я гордо вышагивал, направляясь в кино или парк.

После окончания практики и летних каникул я продолжил учебу в Училище. Сначала около месяца я жил в общежитии, а затем по просьбе матери ее дальняя родственница позволила мне жить в своей квартире. В этой квартире жил сын хозяйки - студент железнодорожного техникума и его соученик. Сама хозяйка жила отдельно в доме напротив. Студенты были значительно старше меня, усердно ухаживали за девушками и настоятельно рекомендовали мне поближе познакомиться с их подругами. Однако я не стремился к таким знакомствам.

На одном курсе со мной учился сын начальника железнодорожной станции Анатолий Алендский - изрядный лоботряс. Он снимал комнату в квартире одинокой немки, муж которой погиб в Первую мировую войну. Она была весьма зажиточна. Отец Анатолия, который знал меня как серьезного человека и отлично успевающего студента, настойчиво рекомендовал сыну пригласить меня для совместного проживания. Анатолий последовал совету отца, и я с радостью переехал к нему.

Новое жилье находилось на одной из лучших улиц Киева, недалеко от Крещатика. В квартире было две комнаты. В одной, отделенной от общего коридора шторой, жила наша хозяйка, в другой - мы с Анатолием. Коридор заканчивался общей кухней, в которой в большом шкафу хозяйка хранила большое количество бутылок хорошего вина. По инициативе Анатолия мы совершали "разбойничьи" набеги на этот шкаф. Пока один из нас прикладывался к бутылке, другой стоял на стреме. Иногда Анатолий приглашал к себе девушку и после забав с ней усердно предлагал мне последовать его примеру. Я отказывался.

Я в это время увлекался радиовещанием и посвящал этому увлечению все свободное время. Я смастерил под кроватью спираль и детектор, что позволяло мне через наушники слушать радиопередачи. Стремление получше познакомиться с радиоприемом мне удалось осуществить еще и за счет того, что начальник Училища разрешил мне и еще паре студентов проводить несколько часов ночного времени в лаборатории радиотехники. Эти ночные сеансы проходили под моим наблюдением и под мою полную ответственность.

Чтобы закончить разговор о жизни с Анатолием в квартире зажиточной немки, добавлю еще, что в соседнем с нашим доме жила дочь хозяйки. Это была эффектная молодая женщина лет 20-25, Она красиво со вкусом одевалась. Мне тогда верхом элегантности казалось перо на ее шляпке. К ней в гости часто приезжали на автомобиле богатые, красиво одетые молодые люди. Иногда до нашей комнаты доносились звуки рояля. Мне, простому парню, эта жизнь представлялась на расстоянии недоступной волшебной сказкой. Спустя несколько лет, проходя по Крещатику, я увидел эту женщину. Я подошел к ней, мы разговорились, и я признался, какой недосягаемой, волшебной женщиной из другого мира она казалась мне в дни моей ранней юности. Она много смеялась, удивляясь моей наивности и восторженности.

Занятия в училище давались мне легко. Я всегда сидел на первой парте. Помню, что преподаватель немецкого языка - эмигрант из Германии во время уроков привлекал меня для помощи при проверке тетрадей.

Мой быт тоже был налажен вполне сносно. Отец присылал 12-15 руб. в месяц. Этого вполне хватало на приличное питание. В вагонных мастерских станции Киев можно было достаточно сытно пообедать за 15 коп. А в молочном киоске рядом с квартирой я покупал молоко, бутылка которого стоила 10-12 коп.

Занятия в Училище подходили к концу. Это был 1930 год. Управление железной дороги предложило учащимся заключать контракты для направления на работу в особо трудные участки Мурманской и Архангельской области, обещая при этом повышенную стипендию. Я от заключения такого контракта отказался. Учащихся, не получавших повышенную стипендию, направляли на работу туда, куда считали нужным. Я, в частности, был направлен на Самаро-Златоустовскую железную дорогу. Побывав дома в Жмеринке, я получил от родителей красивый сундучок, в который я сложил свои вещи и отправился в Самару. Самаро-Златоустовская железнодорожная ветка тянулась в одну сторону до Туркестана, а в другую - на Уфу. Управление кадров, куда я прибыл, хотело направить меня в Туркестан, я же мечтал попасть в Уфу, к чему меня склоняли воспоминания о повести Аксакова "Записки об ужении рыбы".

Я отправился в Дорпрофсож и изложил там свою просьбу. Председатель Дорпрофсожа позвонил при мне в отдел кадров и сказал, что к нему обратился хиленький парнишка, прибывший по распределению. Что не стоит посылать его на южную жару, тем более, что он сам просится в Уфу.

Так, в соответствии с моей просьбой, решился этот вопрос. Мне выписали, так называемый, разовый билет от Самары до Уфы, и первым же пассажирским поездом я отправился к своему первому месту службы - в Уфу, где работал с 1931 по 34 г.

Вспоминаю об одном дорожном знакомстве. В нашем купе оказался молодой военный с петличками комвзвода. Мы разговорились. Он выполнял обязанности начальника конвоя, сопровождавшего в Сибирь раскулаченных крестьян, и предложил мне посмотреть на условия их транспортировки. Естественно, в некупейном вагоне все отделения были затянуты решеткой, а полки в отделениях, обычно предназначенных для 4-х пассажиров, были превращены в сплошные нары, на которых ютилось по 6 человек внизу и вверху. В туалет этих людей выводили по расписанию (а не по потребности) два-три раза в сутки. В разговоре начальник конвоя дал понять, что он отрицательно относится к этой акции, и раскулаченных отнюдь не считает преступниками.

По прибытии в Уфу я со своим нехитрым скарбом вышел из вагона, проследил за перемещением моих кровати и сундука из багажного вагона в багажное отделение станции, а сам отправился в отдел связи Уфимского железнодорожного отделения, где представился как направленный к ним выпускник Техникума. В составе Отделения находилось несколько участков, носивших название "дистанции сигнализации и связи". Моя дистанция ограничивалась со стороны Самары станцией Раевка, со стороны Ульяновска станцией Бугульма, а со стороны Урала станцией Кропачево. Должность моя называлась "старший электромеханик уфимской дистанции сигнализации и связи".

Первая проблема, которую мне нужно было решить - это жилье. В пределах вокзала находилась большая комната, в которой стояло 12 коек для отдыха, паровозных бригад при их пересменке. В этой комнате две койки выделили вновь прибывшим молодым специалистам: мне и выпускнику Московского механического техникума Виктору Педосу. Можно себе представить, каковы были условия для отдыха, учитывая, что паровозные бригады сменялись по несколько раз в сутки. Но деваться было некуда.

Моим непосредственным начальником по работе был Иосиф Красюков, и мои обязанности сводились по существу к роли его заместителя. В этой же конторе служил бухгалтером родной брат Красюкова. Контора находилась на втором этаже вокзального помещения, и окна ее выходили с одной стороны на перрон, а с другой на привокзальную площадь, в центре которой зеленел небольшой скверик.

Ранней весной 1931 года проходила кампания поголовного "раскулачивания" в северо-западном районе Казахстана. Сотни скотоводов, лишившись верблюдов, с семьями приезжали в Башкирию, где благодаря разумной политике секретаря Обкома партии Быкова так называемое раскулачивание не коснулось большой части земледельцев. Беженцы из Казахстана располагались прежде всего на привокзальной площади, не имея в своем распоряжений ни кола, ни двора. Они испытывали крайнюю нужду во всем и катастрофически голодали. В утренние часы из окон нашей конторы мы наблюдали, как увозили в морг умерших от голода взрослых и детей. Лишь немногим из приехавших удалось впоследствии устроиться в колхозах Башкирии. Через некоторое время за невыполнение указов партии и правительства Быков был снят с должности и позднее расстрелян. Обо всем этом мне рассказал его сын, который был моим студентом в Уфимском техникуме Башжелдорстроя.

В течение всего времени пребывания в Башкирии я по совместительству с основной работой преподавал в двух техникумах: в техникуме связи и в техникуме Башжелдорстроя, где вел занятия по электротехнике. В первом из этих техникумов учился сын Быкова, причем он никогда не хвастал своей принадлежностью к высокопоставленной коммунистической элите и не старался выделиться среди других учащихся. Позднее я встретился с ним в Узле связи Наркомата путей сообщения. И только тогда он рассказал мне о расстреле отца и о репрессиях, которым подверглась его семья.

После почти трехмесячных ночных мучений в общей комнате с поездными бригадами я, наконец, нашел себе приличное жилье - однокомнатную квартирку, в которой мы поселились вдвоем с Виктором Педосом. Эта совместная жизнь оказалась весьма приятной. Виктор очень любил поэзию и часами читал мне наизусть свои любимые стихи. В этой квартире мне, как заместителю начальника дистанции, установили телефон для того, чтобы в любой момент можно было сообщить о неисправностях на линиях.

Однажды, когда я вернулся с работы домой, у Виктора сидел человек в полувоенной форме. "У тебя гость?" - спросил я. "У меня обыск" - был ответ. Оказывается, это был агент железнодорожного ОГПУ. В процессе просмотра книг и бумаг он потянулся к моей стороне стола. Виктор предупредил, что это не его книги, "Гость" извинился и велел Виктору одеться и следовать за ним. Это произошло в один из первых в стране всплесков шпиономании, когда было возбуждено известное дело Промпартии.

Итак, Виктор оказался в странной кутузке. Недалеко от вокзала находилось помещение Учпрофсожа - Участкового профессионального союза железнодорожников. Под ним был подвал с окнами на уровне земли. Зная расположение этой "кутузки", я на следующий день отнес другу передачу и поговорил с ним через решетку окна. Выяснилось, что его обвиняют во вредительстве, связанном с ухудшением водоснабжения паровозов. К его окошечку я подходил ежедневно до его освобождения "в виду отсутствия состава преступления".

Не могу не вспомнить рассказ Виктора о его сокамернике по "кутузке". Некий "умелец" вырезал на деревянной доске рисунок червонца (бумажный 10-рублевый билет), сделал изрядное количество отпечатков таких "денег" и сбывал их на пристанционных базарчиках, где поезд останавливался на несколько минут. Таким образом, он "покупал" крутые яйца, сало, булочки, фрукты и др. Но когда он проделал эту операцию на станции, где поезд стоял более 15 минут, продавец разглядел подделку и успел сообщить об этом железнодорожному охраннику. На этом "бизнес" умельца закончился.

Виктора вскоре перевели на работу в Самару, и когда я, уже после войны, будучи в Самаре, пытался навести справки о его судьбе, то узнал, что он умер от брюшного тифа.

Во время службы в Уфимской дистанции связи мне довольно часто приходилось выезжать по служебным делам в Самару в Управление железной дороги. В качестве гостиницы на железной дороге часто использовались свободные вагоны. В одном из таких мягких вагонов мне пришлось провести ночь, вернее сказать, первую часть ночи, ибо через некоторое время, как я заснул, я почувствовал, что по мне что-то ползает, а когда зажег свет, то обнаружил полчища белых вшей. Не выполнив служебного задания, я с первым поездом вернулся в Уфу. На мгновенье забежал домой, сложил чистое белье и бритву в узел и взял его в руку, предварительно облитую керосином. Прибежав в железнодорожную баню, я сбросил с себя всю одежду и отдал ее на дезинфекцию, банщика же попросил обрить мне все волосы. К счастью, все закончилось благополучно. А вообще санитарные условия в Уфе были далеко не на высоте.

Через пару месяцев я попал в инфекционную больницу с диагнозом "оспа натуральная". В отделении, где я лежал, дежурила медсестра, которая была рада, во-первых, тому, что я был единственным пациентом на этом отделении, а, во-вторых, тому, что болезнь моя протекала легко. Очевидно, действовала сделанная в детстве прививка. На сей раз кое-что вкусненькое приносил мне Виктор Педос.

Работа моя в дистанции связи протекала далеко не легко. Наша дистанция обслуживала три участка: Уфа-Раевка на Самарском направлении, Уфа-Багульма на Ульяновском и Уфа-Кропачево на Челябинском. При любых авариях, даже непосредственно и не связанных с устройствами сигнализации и связи, в комиссии, выезжавшей на место происшествия, я должен был участвовать в качестве представителя нашей дистанции. При этом приходилось выезжать с первым поездом или специально вызванным из депо паровозом. Запомнилась страшная катастрофа в 16 км от Уфы. Когда мы приехали на место аварии, выяснилось, что по встречному пути следовал поезд, состоявший из товарных вагонов, кое-как приспособленных для перевозки людей. В этом поезде ехали семьи раскулаченных крестьян. Из-за неисправности рельсового пути поезд на большой скорости сошел с колеи, вагоны начали громоздиться один на другой, испуганные люди пытались выскакивать из вагонов, некоторые попадали под колеса. В этой катастрофе погибли несколько десятков человек, а многие из оставшихся в живых получили серьезные травмы.

Часто происходили аварии и по той причине, что, стараясь увеличить эффективность работы локомотивов, на железных дорогах была введена, так называемая, "обезличка". Ранее к каждому локомотиву были постоянно приписаны две-три бригады (машинист, помощник машиниста и кочегар), что обеспечивало их хозяйское отношение к своему локомотиву. Естественно, это вызывало некоторые простои локомотива. При обезличке же каждая бригада стремилась как можно скорее уйти на отдых, а новая, заступавшая на дежурство, не имела достаточно времени да и желания досконально проверить технику. Нужно отметить, что когда Наркомом железнодорожного транспорта был назначен Лазарь Моисеевич Каганович, его первым разумным мероприятием была отмена обезлички и закрепление за локомотивами постоянных бригад. В связи с неспокойной политической обстановкой на Дальнем Востоке особое внимание в эти годы уделялось бесперебойной железнодорожной связи центра с Сибирью и Дальним Востоком (события на Халхын-Голе, создание Манчжоу-Го). Два события в этой связи в какой-то степени связаны и непосредственно с моей служебной деятельностью.

Во-первых, для улучшения связи центра с Дальним Востоком была закуплены за рубежом, так называемые, телеграфные трансляции шведской фирмы Сименс и Гальске, с приложением описаний к ним на немецком языке. Здесь пригодилось мое приличное знание немецкого, так что меня на некоторое время освободили от основной работы, вызвали в Отдел связи управления дороги в Самару и поручили сделать перевод и соответствующие инструкции по эксплуатации зарубежной техники. Эти переводы и инструкции были разосланы на все станции, где устанавливалась эта аппаратура.

Во-вторых, мне принадлежало еще одно "научное открытие". На станции Уфа семафоры и стрелки переводились с помощью электромоторов. Для этого к ним были проложены подземные кабели из конторы дежурного по станции. Однажды электромотор перевода стрелки по главному пути перестал действовать из-за повреждения электрического кабеля. "Такое" - сказали мне - "случалось и раньше". При этом вскрывали грунт посередине кабеля и пробовали прохождение тока в одну и другую сторону. Далее поврежденный участок опять вскрывали посредине и т.д. Такая операция повторялась многократно, т.е. кабель разрезали на множество кусков, которые потом нужно было соединять. Я вспомнил занятия в электротехникуме с использованием в таких случаях "Моста Уитстона". Электротехники, которым я дал соответствующие указания, отнеслись к ним весьма критично. Кроме того, за моей спиной стоял агент ОГПУ, который молчал, но все его поведение выражало недоверие к моим экспериментам и скрытую угрозу. После проведения подсчетов с использованием "Моста Уитстона" я указал место, где следовало вскрыть грунт на небольшом расстоянии (порядка десятков сантиметров) в ту и другую сторону от указанной мной точки. Место повреждения было вскрыто и исправлено электромонтером. За этот, как считали, смелый и успешный эксперимент через несколько дней я получил из управления дороги приказ с благодарностью.

Еще одно мое непосредственное соприкосновение с техникой связи прошло менее успешно. Я попытался самостоятельно осуществить разборку, чистку и смазку отдельных деталей аппарата Морзе. Что касается разборки, то тут все прошло гладко, а вот собрать детали я самостоятельно не смог и пришлось обратиться за помощью к старшему механику.

Для работы мне было необходимо иметь хорошие ручные часы. Я отправился к железнодорожному механику-часовщику. Это был немец. Когда я сказал, что хотел бы купить хорошие часы, он спросил свою жену по-немецки: "Сколько взять?" Я же ответил ему тоже по-немецки: "Берите столько, сколько полагается". Выяснив, что часы нужны мне для работы, он бесплатно одел мне на руку небольшие часы. Обрадованный неожиданной экономией я пошел на базар и после "тщательного" выбора купил себе новые брюки, носить которые при всем моем желании я не смог, так как они натягивались только до колен.

Приблизительно в километре от железнодорожного вокзала находился Дом культуры, где демонстрировались фильмы, устаивались концерты, а в случае необходимости проводились различные заседания. Был в городе и стадион, где играли в футбол и баскетбол. Я увлекался баскетболом. В нашей команде были и девушки, одна из которых мне очень нравилась. Звали ее Ядзя. Она была из польской семьи, которая в гражданскую войну уехала в Польшу, а затем вернулась обратно в свой дом. В доме было три комнаты, кухня и кладовка. Из рассказов Ядзи я понял, что семья испытывает материальные затруднения, так как у отца был очень небольшой заработок. Меня не слишком устраивала комната, в которой я в то время жил, и я решил снять комнату у родителей Ядзи. Она познакомила меня с ними, мы легко обо всем договорились, и через некоторое время я поселился в этой семье.

Вскоре я тяжело заболел, позвонил родителям в Свердловск, приехала мама и прожила у нас больше недели до моего полного выздоровления. Оправившись от болезни, я стал думать о своей дальнейшей судьбе. Я хотел получить высшее образование, но высших учебных заведений по моей тематике не было ни в Уфе, ни в Самаре. Нужно было перебираться в Москву, где находился Московский электротехнический институт инженеров сигнализации и связи (МЭТИИСС). Однако, когда я заговорил на эту тему со своим начальством в Уфе и Самаре, то выяснилось, что по-доброму меня никто не отпустит. Тогда я решился на самовольный побег. Приехал отец, забрал мои вещи к себе в Свердловск.

Я предвидел, что при самовольном отъезде меня могут задержать в пределах самарской магистрали, поэтому я отправился по другому пути, через Ульяновск. Я доверил свои планы младшему специалисту телефонной станции и попросил его сообщить начальству о моем отъезде через пару дней, когда я буду за пределами Самаро-Златоустовской ж.-д. Мой план удался, и через два дня я уже был в Москве.

Я отправился к ректору Института, который попросил написать официальное заявление с подробной мотивацией и автобиографию, что я и сделал. Заявление было подано, и меня допустили к экзаменам. Первым был экзамен по русскому языку. Я написал сочинение на тему: "Почему я хочу заниматься в этом институте". Нужно сказать, что я обладал абсолютной грамотностью, но не имел никакого представления о теоретической грамматике русского языка. Да и вообще принципиально не признавал грамматики. На этой почве я чуть было не испортил себе приемную эпопею. Преподаватель русского языка не нашла в моем сочинении никаких погрешностей, но когда попыталась выяснить у меня тип придаточного предложения, я сказал, что никогда об этом не слышал и слышать не хочу, поскольку считаю грамматику ненужным аспектом при изучении языка. Преподаватель сначала удивилась, потом рассердилась, но, в конце концов, учитывая абсолютную грамотность, поставила мне пятерку. Остальные экзамены прошли без осложнений, и я стал студентом первого курса МЭТИИССа.

Еще во время вступительных экзаменов я познакомился с Борисом Прищепенко. Мы стали близкими друзьями и оставались ими до смерти Бориса. Нас поселили в комнате на троих. Третьим был Павел (Паша) Пичугин. Борис родился на Кавказе в г. Гудермесе в семье специалиста, работавшего в большой военно-авиационной фирме. Пичугин был выходцем из Вологды, и мы часто подсмеивались над его окающим говорком. Жили мы мирно. Борис был человеком авантюрной складки, за что не раз получал от жизни ощутимые подножки. Он хорошо рисовал и однажды нарисовал Сталина с нимбом над головой. Подпись гласила "Святой Иоська". Вечером того же дня я обнаружил этот рисунок в булочной, в руках хихикающих подростков. Рисунок я отобрал, а Бориса порядком напугал рассказом об этом эпизоде. Такая шутка в те годы могла дорого стоить ее автору.

В 1935 г. большинство студентов и лучшие профессорско-преподавательские кадры были переведены в Ленинград, где в это время происходила реорганизация Ленинградского института инженеров сигнализации и связи. Институт был оборудован новейшей техникой, был построен удобный учебный корпус и комфортабельное общежитие для преподавателей и студентов. После окончания института в октябре 1939 г. я был рекомендован и принят в аспирантуру. Но моим научным планам суждено было отодвинуться на десяток лет.

Когда началась Финская война в декабре 1939 г., меня призвали в ряды Советской Армии и отправили (в связи с назревающей японской угрозой) в состав войск связи Дальневосточного фронта в г. Хабаровск. Там я работал в должности старшего преподавателя Курсов усовершенствования офицерского состава войск наземной связи. Вместе со мной на курсах работал крупный специалист по радиосвязи Григорий Рамм, приехавший также из Ленинграда.

Помню как 6 ноября 1943 г. во время занятий мне передали записку, что получена телеграмма об освобождении Киева. Я прекратил занятия и объявил слушателям группы, большинство офицеров которой были украинцы, об освобождении Киева. Новость была встречена с восторгом, криками "Ура!". Вскоре пришла телеграмма за подписью главнокомандующего, на основании которой я был уволен в запас в звании инженер-капитана и направлен как специалист высокой квалификации на Украину для восстановления связи в освобожденных от оккупации районах. В Наркомате связи мне поручили создать в Харькове Техникум связи для подготовки связистов низшего звена, в котором я работал в должности начальника до 1947 г.